Чувство вины - [45]

Папаша со времен обучения меня метанию гранат тяги к романтизму не утратил, а, скорее, напротив, прибавилось в нем этой тяги. Бутылки уже девать было некуда, и маман выселила его в гараж. Или папаша сам отселился. Обоюдно, короче. Утеплил гараж собственными руками, установил электрическое отопление, биотуалет, стены вагоночкой обшил и назвал это своей мастерской. Не знаю, что он там мастерил, я по крайней мере никаких поделок ни разу не видел. Маман, правда, намекала на каких-то баб, которых папаша в гараж якобы водит, и что поделки, вполне конкретные, вполне могут однажды заверещать у нас под дверью и что она с этими его поделками нянчиться на старости лет не собирается. Не знаю, короче, что и как, но папаша подолгу живал в своем убежище, опустошал бутылки и вел дискуссии абстрактного характера с такими же романтиками из соседних гаражей. Машины, кстати, у него никогда не было.

Тогда как раз был период, когда папаша созерцал пробуждение природы. Это происходило или в самом гараже, или в компании с другими мужиками, на площадке перед гаражами или за гаражами. Короче, папашиного появления в квартире можно было не опасаться. Маман же была в командировке – медицинская конференция, она у меня венеролог, хорошие бабки, между прочим.

Мы пришли. Я предложил красавице душ и под звуки льющейся воды стал порхать по кухне, приготовляя чай. Она вышла ко мне с нежно-зеленым лицом, по-весеннему прекрасным. Мы пили крепкий чай, говорили о родителях, о том, куда будем поступать. Она рассказала, как отец купил подержанный мерс с люком и они поехали на реку и люк открыли. Пока ехали, пошел дождь, а люк заело. И им пришлось надуть матрас и держать его над головами, чтобы хоть на головы не лило.

Мы смотрели телик, сидя на диване. Я никогда больше ни с кем телик так не смотрел. А если и смотрел, то не помню. А потом я поцеловал ее, и она ответила мне, глаза ее были закрыты, а губы искали мои губы. И я стал возиться с ее лифчиком, а она запустила руки мне под рубашку. И снова ее грудь и пуговка на джинсах. И тут она такая: «Нет».

– Что случилось?

– Я не могу.

– Почему?

– Ну не могу.

– А что такое?

– Ты уже спрашивал! Не могу и все!

Я не стал настаивать, хотя испытывал то, что называют глубоким разочарованием.

А она, наоборот, взбодрилась, вскочила и стала бегать по комнате, делая спортивные упражнения, играя своими прелестными сисечками.

– Хорошо, что у меня светлые соски! Темные – некрасиво.

Я не стал спорить. Никаких других сосков, кроме сосков маман, когда я по ошибке вошел в незапертую ванную, я вживую, вот так близко, не видел. Те тоже, надо сказать, были светлые.

– Ты что, расстроился? – она растормошила меня, стащила с дивана, заставила вместе с ней плясать.

Я двигался, как деревянный, она прикрикнула, что я могу обижаться, сколько мне хочется, что это мое дело.

Я сказал, что не обижаюсь, просто танцевать неохота.

На самом деле танцевать хотелось, но я чувствовал облом и не желал показывать, что меня вот так можно обломать, а потом легко переключить на хиханьки да хаханьки.

– Ладно, мне пора, – сказала она, вдоволь набесившись.

– Я тебя провожу.

Она жила с другой стороны реки, и мы пошли по мосту. Мост предназначался для поездов, но были дорожки и для пешеходов. А поезда ходили редко. Мы почти пересекли мост, когда она меня спросила, мог бы я ради нее прыгнуть.

– В воду?

Она рассмеялась: «Конечно, в воду. С моста в воду. Прямо сейчас. Но я вижу, что не прыгнешь. Если бы мог, то не стал бы переспрашивать, а сразу бы прыгнул».

Я вскочил на серую каменную тумбу с выбитыми цифрами «1907», но красавица обхватила мои ноги и прижалась к моим ногам лицом. Некоторое время мы так стояли. Довольно долго, наверное, потому что мимо успел проехать старенький локомотив с одним вагоном. Проехал и погудел.

Я соскочил с тумбы злой.

– Я мог бы прыгнуть!

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь! Я мог бы прыгнуть, ты меня остановила!

– Я знаю.

– Что ты знаешь?!

После того дня мы продолжали встречаться. Забивали на подготовку к выпускным и вступительным, слонялись, держась за руки. Отовсюду перла сирень, и голова шла кругом. Казалось бы, домов, гаражей везде понатыкано, а сирень нашла лазейки. Хороший все-таки месяц май, жаль, короткий, могли бы хоть недельку накинуть.

Весна, а следом и лето способствовали нашей страсти. На школьных дискотеках по пятницам мы официально считались парой, но страхолюдина еще отчаянно приглашала меня на медляки, и я величественно терпел ее объятия. Когда же товарищ Сталин отпускал по ее поводу очередную шуточку, я смеялся, потому что Сталин шутил всегда смешно.

Скоро, недели за две до экзаменов, я вообще забил на школу, ходил только на дискотеки. Мать орала, отец вернулся из гаража и угрожал, что я стану антисоциальным элементом. Товарищ Сталин, который к тому времени успел порядочно раскрутиться, взял меня в дело, и я быстро накопил и на школьный аттестат, и на поступление. Не ради себя – чтоб родичи успокоились. Сам не пойму, откуда у меня тогда взялась деловая хватка, с тех пор она больше не проявлялась.

Свидания продолжались, я рвал ей цветы, а потом и яблоки. Она закрывала глаза во время продолжительных поцелуев, которые стали уже до того продолжительными, что мы едва не засыпали. Я предпринял еще несколько попыток и неизменно встречал отказ. Беспричинное воздержание и первая любовь сводили меня с ума, с наступлением осенних холодов я стал не на шутку злиться на всех вокруг. Первый курс меня не радовал, будь я склонен к суициду, сунул бы голову в петлю, но я по самоубийствам никогда не подрубался. Товарищ Сталин, встретив меня однажды, посетовал на то, что я вышел из бизнеса, а лучшего помощника у него с тех пор не было, дело верняк, трава улетает, только успевай считать лавэ, менты в теме, никакого палева, а что это с тобой такое?