Чувство движения. Интеллектуальная история - [119]

Вера в «реальное», раскрываемое с помощью чувства движения, не нейтральна с эмоциональной или духовной точки зрения, это не просто эпистемологическое предпочтение, лишенное личного отношения. Опора на осязание и движение как на надежный источник познания реальности несет в себе убежденность, желание и надежду, делая индивида значимой частицей мира и агентом. Думаю, это особенно важно для танца – и для танцора, и для публики. У всех нас в памяти мысль Макса Вебера о «расколдовывании» современного мира. Чувство осязания и движения играли и играют большую роль в мечте о его «повторном околдовывании»[286]. Представление этого возможного «околдовывания» часто принимает форму предполагаемого единства «я» и мира через «реальный контакт» и «реальное движение». Состояния «околдованности», например магических связей или влюбленности, были именно такими состояниями, от которых в попытке достичь объективного знания старались дистанцироваться представители новой науки XVII века. Но, как показывает история мысли, связанной с активной силой, ощущаемым движением и чувством каузальной агентности, то, что естествоиспытатели выгоняли в парадную дверь, упрямо пробиралось назад через черный ход. Несмотря на критику, исследование «чувства силы» существенным образом эпистемологически повлияло на понимание того места, которое занимает в природе познающий субъект, правда, влияние это игнорировалось позитивистами в науке и философии, исключавшими многие важные суждения. Как заметил Джереми Данем, анализируя понятие силы у Мен де Бирана, Биран понимал каузальность как вид «проживания» чего-то, а не «представляемый» нам опыт (Dunham, 2016, p. 176). «Проживание» движения, эстетически более всего выраженное в танце, и раньше и теперь несет с собой «околдованность».

История отношений субъективного и окружающего мира воспринимается каждым человеком, если не вполне осознанно, то, по крайней мере, конкретно, во взаимодействии личных обстоятельств. Каждый обладает «телесной техникой», которая служит посредником между индивидом и тем, что его окружает, и техника эта имеет свою историю. Среди таких «технических» приемов назовем выбор положения тела, жест, работу с инструментами, ходьбу и все виды танца. Можно предположить, что в современной культуре танец и другие виды движения возрождают более раннюю естественную и моральную философию сил относительно субъективного и объективного миров. Это отношения по природе своей социальные и физические: танец всегда «социален» и «жизнен».

Чувство движения и понятие жизненной силы всегда настойчиво связываются. Поэтому важно обратить внимание на язык, которым описывается сила, каким бы ненаучным он временами ни казался. Рассуждения о силе, встречающиеся в натурфилософии или при упоминании таких практик, как ходьба, скалолазание и танец, занимают ключевое место в разрушении дуалистической категоризации вещей – наблюдателя и наблюдаемого, разума и тела, желаемого и неизбежного, Бога и Природы, искусства и науки, культуры и биологии. Упоминание силы постоянно присутствует как в самих естественных науках, так и в работах, посвященных естественным наукам и другим формам познания – религиозной, субъективной, романтической, эстетической, технологической или сценической. Это существенная часть интеллектуального контекста, в котором большое значение имеет трактовка места мышечного чувства в познании.

В современных работах присутствует оценка «мудрости тела», или телесного «знания» в движении[287]. Выдающийся альпинист нашего времени Райнхольд Месснер, который с детства взбирался на Доломитвые Альпы и воспитал в себе интуитивное знание горных уступов и поверхностей, ярко описал, что происходит с телом при скалолазании: оно «плывет». Месснер был знаменит быстротой подъема, часто предпочитал совершать восхождение в одиночку, что, по его мнению, способствовало возникновению своеобразной «мелодии».

«Если приходилось становиться проводником для клиентов, это нарушало ритм моего собственного восхождения. <…> С самого начала мелодия нарушалась, и после такой работы во мне все еще оставалось ощущение плохого подъема. Скалолазание напоминает балет. Каждая секунда этого представления не похожа на другую, потому что структура скалы определяет, как мне сочинять музыку и, подобно хореографу, ставить движение. Когда все идет хорошо, я вообще не ни о чем не думаю. Всё делается инстинктивно, и, если удастся верно угадать, как плыть по этому течению, восхождение происходит само собой. Как будто пропадает сила притяжения» (Messner, 2014, p. 45).

Предоставленное самому себе тело знает, что делать, а у очень способного человека оно все делает «с большим искусством». «Искусство», конечно, представляет собой сочетание таланта и тренировки. Можно сказать, что этот вид «искусства», вписанный в тело и выраженный в спортивных занятиях, имеет больший демократический потенциал, чем речь, поскольку движение больше открыто достижениям по всему социальному спектру, чем те виды словесного искусства, которые ориентированы на образованных людей.

В связи с этим об исполнительском искусстве (перформативности) можно предположить следующее. Авторы, писавшие о философской мысли XVII, XVIII и XIX веков, многое ожидали от философии: они ожидали, что разумные аргументы приведут к выводам, даже если выводы включали суровую критику ограничений в познании. Потом такая уверенность исчезла. В XX веке с его вырвавшимся вперед модернистским искусством и техническими изменениями, обладающими, как представляется, неумолимой силой, значительное число людей обратилось к науке в поисках «фактической» истины и к искусствам в поисках истины «перформативной». И если предыдущие поколения, возможно, надеялись обрести знания посредством рассудка или веры, то многие наши современники считают, что самое лучшее «знание» достигается либо с помощью науки, либо путем исполнения (перформанса). В исполнении движения, будь то танец или спорт, люди «познают» себя и разделяют со зрителями не суждения о «знании», а ценностный опыт, эстетику и чувства (или эмоции), вытекающие из этого «знания». В западных культурах произошел глубокий и, возможно, переломный сдвиг в сторону убеждения, что истину надо искать не в работе духа или сознании людей, а в человеческой активности.