Чуть-чуть высунув язык - [8]

лежал и думал ни о ком той ночью синей,

Когда она к нему свои открыла очи.

Пастух поднялся и пошел от стада, прочь ли,

А может звал его порыв стихосложения,

А может просто, ниже пояса томление

Его вело под черный купол, к телескопу.

Он постучался — дверь открыта, пусто

(ученый в это время ел капусту),

Чабан не смело потянулся к телескопу,

Задел своей рукой нечаянно ту ноту,

Которая давно уже просилась…

И в диаграмме красным цветом озарилась

Звезда, живая… И убитая комметой.

Он подбежал, и в телескоп — но где ты, где ты?

Ни в «гамме» нет тебя уже, ни в «бетте»!!!

Начальница моя! Теперь покинут!

Мой телескоп обратно мне не сдвинуть!

Программу переделать не умею,

Ну а вручную тяжело и просто лень мне!

…Убил он пастуха. То был не гений.

«Нежное»

Ветка вербы набухла, ранимо комочком пушистым

Хвостик заячий шубкой из треснутой кожицы выглянул,

Липкий сок желтизной на ладонях сукожится, впитанный

Чем-то женским душистым и терпким в сенях. С опрокинутым

Хомутом, коромыслом, лежит на венце ветка вербная.

Ой звенят по дороге в телегах двуногие киборги!

Ой коровы и светлые бабы стальные на стылом пороге!

Волочат трактора по широкому тракту и скребают

Их бока об каменья людские, столбы небоскребные!

Ой бредут не живалые трупы в тулупах обтерханных!

Ой ломает ломанческий Дон об тела ветки вербные!

Ворошат уголь дьаволы в черных глазищах слезящихся!

И об души стираются заячьи почки пушистые!

Ветка вербы набухла, вода надрезает в графине ей

Тонкий ствол, я бечевкой свяжу ветку с красной рябиною!

Снегиря посажу посаженым отцом в именинную трапезу!

И лубок конопляный осею в дверях от ярил конопушками!

И шепнул я тебе кое-что перед сном или смертью на ушко бы,

Да сторонкой обходит меня и тебя с вербой смертушка,

Да деньгами да счастьем в края наполняются годы сундучные

В веру верю, в конвеер, в твои колдовские научности, матушка.

«Все сметая на пути»

Ветер бесшумно скользит по планете

его провожают деревья столетий

встречают седые вершины гранитом

и ловят поэты сачками магнитов.

Ветер сдирает с деревьев корону

В гранитную пыль превращает Мадонну

и только в железных объятьях поэтов

становится звуком. И после, на этой

последней странице кончается рифма.

И ветер спадает — рождается Нимфа.

У Бога в кармане есть новые ветры

они нас догонят — подхватят в поэты

и мы понесемся опавшей листвою

среди миллионов таких же изгоев

вдоль стылой дороги, безродного поля

кривых деревушек, и девушек, стоя

рядами у стойла которые вечно

коров упражняют резиновым пойлом

и в нас заклокочет убийственной болью

звенящая рифма посыпанной солью

на рану из только что порванных ритмов

и ураганные темпы молитв

очнутся и где-то взорвется поэма

столь бешеным,

праведным,

северным

ветром,

что небо согнется и рухнет планета.

И Бог упадет на безгрешную землю

и Нимфа родит малыша с новой целью

и ветер помчится за новою вестью

и мама подарит мне маленький крестик…

«На лепестке ромашки…»

На лепестке ромашки, на лугу заброшенном

Она сидела и покачивала ножками…

Он бегал по цветку играя гаммы

На белых клавишах — такой — в панаме,

И в шортах пряча леденец, на память

Который подарила ему мама

Отправив пастушком на дальнюю поляну.

Она, склонив головку, подпевая,

Внимала звукам, посланным из Рая.

Его мелодия для верности гармонии,

Прохладным ветром по краям чуть скомканная,

Вторила перезвону медных колокольчиков,

В которые бокастые коровы били, емко

Поддакивая хрусту вафельной соломки

Травы, просыпанной сквозь дыры, из холстины

Огромного мешка, что за спиной болтался

У Авина, бегущего по небу, с облако на облако.

И вдруг, пятнистая, от удовольствий, в обмороке,

Об бок корова хлестанула себя «плетью»

Хвостом, чтоб слепень не мешал играть им, детям!

С ударом этим перевернута страница!

Волной поднялись в воздух партитура, лица

Берез и лип и тополей по кругу, вдоль поляны

Не закружились, нет, они качались, в ямы

Воздушные то падая, взлетая, улыбаясь, сцена

Вначале медленно, потом быстрее, стены

Все дальше, дальше, удалялись, небо

Спадало на луга туманом свежим.

И Авин на траву сошел. Улегся рядом.

Лаская взглядом подружку пастуха.

Ночь. Тишина. Костерчик сделан.

И над поляной ломтик белый.

Обедать! — Услышал пастушок от мамы…

И замолчали гаммы. Поэт ушел.

Остался Бог, пасущий лани

Бокастых, северных коров,

С мохнатыми ресницами,

Влачащих вымя до земли, с таврами

Пачатями стихов «от Авина»…

… Звени звени моя бандура!

Волынь, тяни за хворью шкворень

плети подсолнухи за дворик

нажмыхай в маслянные тучи

прощальный всполох бабья лета!

Окучий неба черни кистью

засохшей как власы, а в руки

возьми по крошевной скорлупе

и в черны дыры зиму всучи.

Дави дави звезды зернище

могучим перстом Богу в храпень!

За околотной пусть забражит

в парную земь снегую душу

и сгрезит в оке длинный клитэр

у переносицы гармошной

застынет слезью шаром покоть

с необерлоченной морщиной.

А ты уткнись в призыв хрященый!

А ты уткнись в рукав лапотный!

Скреби ногтем по днищу вещщей

и над речной творожной бродью

пусть нависают красны гроздья

с болезной дрожью чахлых листьев.

Сугрей окоп хайлом надышным

супонь сапог, фуфай яичник,

звени звени моя бандура! Чу!?

— Весна блядунья, «пограничник»!

«Мы уплываем в Шамбалу…»

Кронштадт. Матросы в бескозырках

стоят на палубе,