Чур, мой дым! - [49]
Мой бессловесный друг — Зорька
Я направился к овсяному полю. Стало темнеть. Я не был трусом, но всегда щемило сердце, если оставался один в беззвучной темноте вечернего леса. Сознание подсказывало, что нечего бояться, а сердце холодело от лесного шуршащего дыхания, от чьих-то воображаемых, мерцающих со всех сторон глаз и еще оттого, что мне всегда казалось — кажется и сейчас — а вдруг оживут деревья?
Зорька вполне могла переночевать в лесу, как делали другие коровы. И уж если она легла где-нибудь в кустах, то надо приглядываться к белому пятну: оно как раз между рогов, как звездочка.
В лесу стало холодно. Остро пахло хвоей и болотной сыростью. Обида моя на родственников не проходила. Я вдруг рассердился и на телку: «Неблагодарная — удрала! А сколько молодой, сочной травы нарвал я для нее! Сколько раз чистил сарай и скреб ее черные бока! А как я терпел, когда она шершавым языком зализывала мои волосы на лбу!»
И опять я подумал о тете и дяде. «Они скрывают от меня даже еду. Двуличные и жестокие люди. Целый день я мотался по лесу, устал, как черт, а теперь в темноте, голодный должен разыскивать для них эту скотину. А Зорька будто нарочно дразнит меня, прячется и, может быть, подглядывает за мной, мол, попробуй найди. Ненавижу ее! Всех ненавижу! Вот возьму и останусь в лесу или буду идти, пока не упаду от усталости. Пусть узнают, пусть поймут…»
Я раздвигал кусты и высматривал белую звездочку. Иногда казалось, что вот она, совсем рядом покачивается невысоко над землей.
— Ах, вот ты где! — злобно говорил я и бросался вперед. Подбегал, но видел только старый березовый пень. Так было несколько раз, и мне показалось, что кто-то дурачит меня, запутывает. Я побежал из лесу на дорогу, и жутко было рваться через цепкие, живые кусты. Перепрыгнув через канаву, я остановился. Передо мной была старая военная дорога — лежневка. Она широко разрезала лес, вдоль нее стояли высокие сосны, их вершины еще освещались бледным закатом. Бледным закатом был освещен и прохладный белесый воздух, и весь далекий, ровный лесной коридор. По этому коридору, не спеша и покачиваясь, плыла ко мне навстречу яркая белая звездочка на лбу моей Зорьки. Телка остановилась невдалеке, фыркнула и тихо промычала. Она сделала это так кротко, доверительно и виновато, что я подошел к ней и долго гладил ее теплую парную морду, расспрашивал, где она была, стыдил, рассказывал о своем страхе. А она больно лизала мой лоб и обдавала лицо горячим молочным дыханием.
Домой телка шла осторожно, лениво. Я тоже не спешил, даже не чувствовал теперь усталости и голода, мне было хорошо. В благодушном молчании провожал нас присмиревший лес. Первой яркой звездой украсилось небо.
Мне припомнились слова тетушки, которые она говорила всякий раз, когда видела в моих глазах недобрый блеск или слышала грубость в ответ на ее просьбу сделать что-нибудь по хозяйству. Такое случалось обычно, когда приходили ко мне раздражение, неприязнь и смута от людской молвы, от ненароком оброненного жалостливого слова, от въедливых намеков. Тетя сразу замечала во мне перемену.
— Не допускай злобу к сердцу, — говорила она. — Люди не знают ни нашей любви, ни нашей жизни, вот и судят по неправде. Ты отдохни, если устал, но только не злобствуй.
«А ведь как она верно может сказать, — подумал я. — До чего же было мне тяжело нести свою злобу и обиду, и какое теперь наступило облегчение». Я подумал и о том, что вот еще немного — и в нашей жизни обязательно произойдут добрые перемены. Надо только с осторожностью друг к другу дотянуть до этих перемен, без обид и ссор. «Напрасно я поверил бабке Саше, — решил я. — Пусть едят что им захочется, они старики. А у меня еще все будет, и сало, и все…»
Герасим и Стеша
Как только в лесопарке начался покос, я передал стадо новому пастуху, а сам стал косить сено для нашей Зорьки. Весь день я косил на лесных полянах. Что ни взмах, то яркий букет. Он еще влажный от росы, еще и в нем жизнь, а ты уже продвинул правую ногу вперед, взмахнул — и новый букет. Азарт, сожаление и удаль в твоих руках и в душе.
Одному мне было не справиться с покосом, и тетя наняла двух помощников: парня и девушку. Девушка жила недалеко от лесопарка, на кирпичном заводе. Звали ее Стеша. А парня звали Герасимом. Он приехал в наши места недавно из Казахстана. Герасим был молодцеватый, с выгоревшим жидким чубчиком, с такими же выгоревшими, почти белыми ресницами, с нахальными глазами. Работал он вяло. Ел много. Разговаривал еще больше. Он был всем недоволен, на все презрительно помахивал рукой: мол, знаем, знаем мы это, и часто повторял свое любимое изречение: «Хочешь жить — умей вертеться». Меня он называл буржуем.
— И тетя твоя буржуйка, — пренебрежительно говорил он. — А скажешь — нет? Корова есть?
— Не корова, а телка, — поправлял я.
— А, знаем мы вас, — махал рукой Герасим и сплевывал. — Куры есть? Огород есть? Сад есть? Тетка на рынке каждый день калымит? Работников нанимаете? Чем не буржуи?
— Ничего у нас нет, — убеждал я. — Мы долг отдавали.
— Знаем вас! — опять отмахивался Герасим и спрашивал: — Для кого Советская власть? Молчишь, не знаешь? Для нас, для пролетариев, — и Герасим стучал кулаком в свою тощую грудь. — А таких, как вы, давно бы надо в Сибирь на поселение. Там много вашего брата. Я бы давно всех этих торгашей под зад коленкой или, еще лучше, к стеночке. Что, не согласен? Ты, видно, тоже к деньгам присосался.
