Чур, мой дым! - [31]

— Может, глотнешь? — спросил он неуверенно.

Я ни разу еще не пил водки, все боялся, что стану пьяницей. Но так мучила жажда, что я решился. Потянулся к бутылке и уже почти взял ее в руки, как вдруг отец оттолкнул меня, испуганно и дико крикнул:

— Пошел прочь! — и с размаху разбил бутылку о дорогу.

Потом опять мы долго шли, все молчали, и уже к вечеру отец сказал:

— Лучше умри, чем станешь пьяницей, как я…

С тех пор я больше ни разу не видел его пьяным. Он сам удивлялся, как это могло произойти, что водка оказалась ему вдруг противной. Он стал часто рассказывать мне о своем прошлом, и не просто вспоминать, а каяться, как бы казнить себя. Он говорил, что хочет написать книгу, которая будет называться «Со дна», о том, как он выбрался из беспробудного пьянства. Ему хотелось начать жизнь заново. Он мечтал поселиться в какой-нибудь глухой деревне, в красивом месте, на берегу озера, и чтобы в нашем доме не было ничего лишнего — только сколоченный из досок стол, простые скамьи, деревянная кровать, застеленная соломой, книги вдоль стен, еще гитара и ружье. Работать он собирался не кровельщиком, не печником и не плотником; ему хотелось пахать землю или пасти коров.

— Я хочу вылечить себя от всего дурного, что было во мне, — признавался отец. — Хочу надышаться чистым воздухом, насмотреться на деревья, наслушаться птиц. И чтобы каждый вечер в наш дом приходили все, кто захочет послушать мои песни и рассказы. А рассказать у меня есть о чем. Ой, сколько бы я мог рассказать!..

Деревенская жизнь, которую представлял себе отец, казалась и мне красивой, привлекательной. Я торопил его найти такую деревню, где мы могли бы остаться навсегда. Отец охотно соглашался, что мы не должны больше бродяжить, и обещал в ближайшие дни остановиться именно там, где нам будет хорошо, но внезапно его планы менялись и он говорил:

— Нет. Мы с тобой не приспособлены к деревенской жизни. Мы горожане, ленинградцы. Нам во что бы то ни стало нужно вернуться на родину, домой. Ты только потерпи. Нам сейчас нельзя ехать в Ленинград, меня не пустят туда, еще не пришел мой срок. Вот когда стану совсем свободен…

Я догадывался, что отцу не разрешают вернуться домой потому, что он сидел в тюрьме. Мы не говорили об этом, но я понимал, что это именно так. И я ждал. Я очень ждал нашего счастливого будущего, но внезапно пришла беда.

В середине лета тысяча девятьсот сорок восьмого года, когда мне исполнилось уже тринадцать лет, мы поселились в Стерлитамаке. Там отец поступил на стройку. Нам дали маленькую комнату с одной кроватью, на которой мы спали вместе.

Однажды вечером мы жарко натопили печь каменным углем. Сварили себе еду, поели и легли спать. Утром я проснулся с тяжелой головой, больно было даже открывать глаза. Ноги не слушались, одеревенели. Подташнивало, хотелось воды. Я удивился, что отец еще спит. Обычно он вставал раньше меня, а тут, вытянувшись во весь рост, он лежал на спине большой, широкоплечий, а на его лбу, на разгладившихся полосах морщин были крупные капли пота. Я стал его тормошить, но он не просыпался. Подергал за волосы, за нос, за уши — отец даже не открыл глаз.

В окно в нашу комнату вливалось солнце, на столе стоял недоеденный ужин, на табуретках лежала наша одежда, в углу на вешалке висела отцовская шинель. Было тихо, душно, я оглядел всю комнату, стараясь понять, все ли в ней так, как было вчера. Но вот опять увидел запрокинутое бледное лицо отца с каплями пота на лбу, с жидкими взъерошенными волосами. Стало невыносимо страшно. Я закричал.

Вошла соседка. Поглядела на отца, убежала. Пришли какие-то мужчины, сказали, что в комнате угар, положили отца на одеяло и понесли. Он лежал на одеяле лицом вниз, казалось, что он спит, что он пьян, и я все еще ждал, что он проснется.

Соседка помогла мне подняться с постели, одела, вывела на улицу. Ноги плохо слушались. Я с трудом добрался до кустов, которые росли за домом, спрятался там, долго сидел на траве и плакал. А когда устал плакать, начал смотреть поверх кустов на высокие облака — снизу они были черные, сверху белые. Они медленно проплывали над всклокоченными островками молодого леса, над еще не скошенным пестрым лугом и равнодушно волочили по земле широкие тени. А надо мной еще светило солнце. Я взглянул в упор на огненное пятно, перед глазами поплыли сначала розовые, потом черные круги, я зажмурился, прикрыл глаза ладонью и долго так сидел на холодной земле. А когда вновь увидел небо, островки леса и луг, увидел все тот же яркий свет солнца, мне показалось, что меня обманули, что мой отец действительно просто спал, просто очень крепко спал, а они, эти здоровые мужики, унесли его куда-то. Но куда? Надо побежать и расспросить — куда? Я вскочил, но сейчас же почувствовал такую тяжесть в ногах, в голове, во всем теле, что не мог сделать ни шагу, и опять повалился на траву.

Теперь я уже точно знал, что произошло с моим отцом. Его больше нет, как нет больше моей матери. Они покинули меня навсегда. Кто же теперь позаботится обо мне? Чей я теперь? Ничей? Нет, так не может быть. У каждого есть кто-то свой, близкий. У меня тоже есть. В Ленинграде живут тетя Матрена и дядя Никита. Не беда, что они далеко. Я приеду к ним, я уже теперь не маленький, я доберусь во что бы то ни стало.