Чур, мой дым! - [3]
Однажды отец пришел домой с работы раньше обычного; был он трезвым, но молчаливым и хмурым.
— Пойди-ка погуляй немного, — сказал он мне. — Нам с мамой поговорить надо.
Я неохотно вышел на улицу. Но как только оказался на крыльце и зажмурился от весеннего яркого солнца, услышал озорной паровозный гудок и звонкий хруст упавшей сосульки, я пустился бегом к насыпи. Меня обогнали мальчишка с девчонкой. Коротконогие, крепкие, в полушубках с длинными рукавами, они тоже мчались к насыпи и были похожи на двух резвых медвежат.
— Чур, мои вагоны! — закричала девчонка и стала громко считать: — Раз, два, три, четыре.
— Чур, мой паровоз! — выкрикнул мальчишка.
«А мне ничего не досталось», — досадливо подумал я, с трудом взбираясь на пригорок. Но в тот же миг я нашелся:
— Чур, мой дым!
— Подумаешь, дым, — сказала девчонка с пренебрежением. — Вагоны людей возят, а дым на что?
— А без паровоза попробуй-ка сдвинься с места! — похвастался мальчишка.
Мне нечем было похвастаться, я сказал удрученно:
— Ну и пусть, зато дым красивый.
Состав не спеша полз в гору. Паровичок надсадно выталкивал из широкой трубы облачка дыма. Они клубились, косматились; дым широким шлейфом плыл над крышами вагонов, над синими сугробами снега, потом легко, невесомо поднимался в чистое солнечное небо. Дым был моим, я смотрел на него ревниво, готовый от всех оберегать свое такое красивое приобретение. Мальчишка с девчонкой тоже стали рассматривать мой дым и не заметили, как состав скрылся за поворотом.
— Айда на реку, — предложил мальчишка.
— Пошли, — радостно сказал я, но сейчас же спохватился: «Отец просил погулять только немного. И вообще он пришел какой-то странный, хмурый. О чем они разговаривают? Опять ссорятся?»
— Нет, я не пойду с вами, мне домой нужно.
Мальчишка и девчонка убежали, а я направился к дому.
Он стоял немного в стороне от всех других домов. Сугробы снега окружали его со всех сторон. Он показался мне на этот раз очень маленьким, низким, похожим на скворечник.
Когда я вошел в комнату, отец был уже в полушубке. Он взял меня на руки, невесело улыбнулся и сказал:
— Я уезжаю. Не забывай меня, мальчик. Вот заработаю побольше денег, вернусь, тогда мы заживем…
— Ладно уж. Ты хоть на гостинцы ему присылай, — грустно сказала мать.
Отец нахмурился, сдвинул морщины на лбу, бережно посадил меня на стул, взял вещевой мешок.
— Ну, не поминайте лихом, — сказал он и, не надев шапку, быстро скрылся за дверью — большой, сутулый, в белом полушубке. Мать пошла за ним следом, а я остался в комнате, не зная, что делать, как вести себя. Я даже не спрыгнул со стула, не посмотрел в окно, и у меня никогда прежде не было такого смутного горького чувства.
Отец уехал от нас далеко и надолго. Очень редко приходили от него письма, он звал нас к себе. Когда мать читала письма, покачивала головой, говорила:
— Бродяга ты, бродяга. Что мы там у тебя станем делать? Маяться? Нет уж, поживи один, образумься.
Мы, наверное, еще очень долго не встретились бы с отцом, если бы не началась война.
К отцу на пироги
Дул пронизывающий ветер, косо летел влажный снег, когда мы с матерью оказались на сумрачном берегу Ладожского озера. По небу шарили яркие и длинные лучи прожекторов, а в вышине гудели самолеты. По всему берегу, насколько можно было разглядеть, сидели, стояли, бегали и суетились люди. Кто-то кого-то искал, кому-то что-то было очень нужно, все друг у друга о чем-то спрашивали, друг другу жаловались, но чаще всего передавалась от одного людского островка к другому то радостная, то устрашающая весть о барже, на которой перевозили всех через Ладогу. Когда нам сообщили полушепотом, что баржу разбило снарядом, а все пассажиры потонули, мать крепко обняла меня, прижала к себе.
— Болтают всякую ерунду. Ты не бойся, мой мальчик, мы обязательно приедем к папе.
— Конечно, мама. Еще немного потерпим — и все будет хорошо, — как можно более бодро и спокойно постарался ответить я.
По рукам матери, которые лежали у меня на плечах, по ее голове и выражению глаз я понял, что она очень просит меня как бы повзрослеть и выдержать все это — режущий ветер, черные суетящиеся толпы людей, надвигающуюся ночь и страшную весть о барже. И еще все неведомое, что ожидает нас там, впереди.
— Скоро приедут вагонетки с вещами, — сказала мать. — Там у нас еда: сухари, сало — поедим как следует.
Мы сидели на чужом чемодане, недалеко от прибрежного соснового леса, сбившись в кружок вместе с семьей нашей попутчицы тети Глафиры.
— Когда повалит народ, давай вместе толкаться, не то напрочь тебя откинут, — властным баском сказала она.
Тетя Глаша была коротконогая, могучая женщина. Плечи у нее были широченные, руки крепкие, лицо красное, а на губе черные усики. Ходила она вперевалочку, но быстро. Смело прикрикивала на мужчин, резко обрывала женщин. Она увозила в тыл сына Ваню, толстого, меланхоличного мальчишку моего возраста, и совсем старого беззубого дедушку Федора. Мы с мамой чем-то приглянулись тете Глаше, и она взяла нас под свое покровительство.
— Во всяком деле ты только знай меня держись, — советовала она маме. — Чего уж только чего я не перевидела: и пахать довелось, и стирала я на всю артель, и свиней резала, а вот теперь и войну одолеть надо. Ты, Полина, я гляжу, не дюжая, легкая, что мой старик. Тебя всякий щелчком обидит.
