Чунь-тао - [3]

– Я бы хотел вернуться в свою родную деревню Цзиньсянь, – пытался переубедить ее Сян-гао.

– А па что мне твоя деревня? Нынче везде одинаково: не разорят солдаты – ограбят бандиты, не бандиты – так японцы. Лучше уж здесь бумагу собирать. Жаль только, некому нам подсобить. Разбирал бы кто-нибудь бумагу, ты бы мог сам торговать. Тогда обошлись бы без посредников и нам больше бы перепало.

– Иногда я прогадываю. Сам виноват. Мне еще учиться надо. Однако кое-что я все-таки узнал: могу отличить редкие почтовые марки от обычных, определить, какую ценность представляет письмо того или иного государственного деятеля. Несколько дней назад в кипе бумаг я нашел документ, написанный самим Кан Ю-вэем.[3] И сколько, по-твоему, я выручил? – Он с гордостью изобразил пальцами цифру восемь.

– Правда? Ну, если ты каждый день будешь вытаскивать из бумажного хлама по восемь мао, зачем нам ехать в деревню? Стоит ли самим лезть в петлю?! Погляди лучше, что я принесла. – Голос Чунь-тао зазвенел, как у иволги весной. – Ручаюсь, тут наверняка найдется кое-что ценное. Дворник велел завтра поутру прийти опять в Хоумэнь. Нынче из дворца отправляют какие-то вещи на юг: все упаковывают в ящики, и бумага со складов никому не нужна. За Дунхуамэнем тоже выбрасывают бумагу – целыми мешками. Завтра сходи туда – разузнай!

Пробили вторую стражу. Чунь-тао медленно поднялась, потянулась.

– Устала я. Пора отдыхать!

Она отправилась в комнату. Сян-гао последовал за ней.

При слабом свете коптилки на стене виднелись лубок «Восемь мудрецов играют в мацзян» и рекламный плакат табачной компании «Наша марка лучше», на котором красовалась девушка с сигаретой во рту.

Чунь-тао никогда не заказывала себе одежду в мастерской Жуйфусян или у других шанхайских портных. Но если бы она рассталась со своей старой соломенной шляпой, купила себе какой-нибудь халатик, пусть даже вышедший из моды, она была бы очень похожа на девушку с рекламы «Наша марка лучше». Недаром Сян-гао часто говорил ей, что это ее фотография.

Чунь-тао забралась на кан, такой широкий, что там свободно могли уместиться несколько человек, разделась и натянула на себя одеяло. Сян-гао, как обычно, растер ей спину и ноги. Чунь-тао сильно утомлялась за день, и это постепенно снимало усталость. Чунь-тао улыбнулась блаженной улыбкой и, засыпая, пробормотала:

– Ложись и ты, брат Сян! Ночью делами не занимаются! Завтра рано вставать!

Вскоре послышалось мерное посапывание, и Сян-гао погасил коптилку.

А утром, едва рассвело, оба они, словно птицы в поисках пищи, разлетелись в разные стороны, каждый по своим делам.

Когда раздался пушечный выстрел, возвещая полдень, и в храме Шичахай забили гонги, Чунь-тао с корзиной за спиной вышла из Хоумэня и направилась в Буяцяо. У перекрестка возле рынка ее неожиданно окликнули:

– Чунь-тао, Чунь-тао!

С тех пор как она уехала из родной деревни, вот уже несколько лет никто так к ней не обращался. Даже Сян-гао очень редко называл ее детским именем.

– Чунь-тао! Ты не узнаешь меня? – услышала она жалобный голос.

Обернувшись, Чунь-тао увидела безногого нищего. Он сидел у обочины дороги. Лицо его – давно небритое – заросло щетиной. Вылинявшая серая гимнастерка прохудилась в плечах, пуговицы заржавели. Голова была прикрыта рваной военной фуражкой, без эмблемы. Чунь-тао, оцепепев, глядела на него.

– Это же я, Ли-мао.

Женщина порывисто шагнула к нищему. По его грязному лицу покатились слезы. Сердце Чунь-тао учащенно забилось, она не в силах была вымолвить ни слова и, лишь немного придя в себя, спросила:

– Брат Ли, ты… ты просишь милостыню? Что случилось… с твоими ногами?

– Это длинная история. А ты давно здесь? Что продаешь?

– Ничего не продаю, собираю бумагу… Пойдем ко мне, поговорим!

Чунь-тао наняла рикшу, усадила Ли-мао в коляску и положила туда свою корзину. Сама она в коляску не села, а пошла сзади. В Дэшэнмэне Чунь-тао и рикша помогли Ли-мао сойти. В переулке старый У, как всегда, колотил в медную тарелку; увидев Чунь-тао, он спросил:

– Что так рано, дочка? Видно, хорошо поработала?

– Приехал мой земляк, – ответила она и пригласила Ли-мао войти во двор.

Ли-мао передвигался словно медвежонок, упираясь руками в землю и подтягивая тело. Чунь-тао вынула из кармана ключ, отперла дверь и помогла Ли-мао перебраться через порог. Потом предложила ему переодеться в одежду Сян-гао и направилась к колодцу. Набрав два ведра воды, она наполнила таз и подала гостю умыться. Когда он сполоснул лицо и руки, усадила его на кан, а сама пошла умываться в переднюю.

– У тебя очень чисто, – заметил Ли-мао. – Ты здесь одна?

– Нет, с помощником, – не раздумывая, ответила она.

– Ты что, занялась торговлей?

– Я же говорила, собираю старую бумагу.

– Бумагу? Много ли ее соберешь за день?

– Будет тебе задавать вопросы. Лучше расскажи, как ты все это время жил!

Она вылила воду из таза, причесалась и села напротив гостя, приготовившись слушать.

– Пережить мне пришлось много, но я постараюсь говорить покороче, – начал он. – С того самого вечера, как бандиты захватили меня, я ненавидел их лютой ненавистью – ведь они разлучили пас с тобой. Мне удалось отнять у одного ружье, я убил двоих бандитов и бежал в Шэньян.