Чумные ночи - [233]

Впрочем, инспектора это не очень огорчило. Она начала задавать мне вопросы:

– Кто был вторым президентом Мингера?

– Шейх Хамдуллах!

– Какое слово Зейнеп и Камиль первым делом вспомнили, когда встретились на кухне?

– Аква, вода!

– Когда были провозглашены Свобода и Независимость?

– Двадцать восьмого июня тысяча девятьсот первого года.

– Кто автор картины, изображающей бронированное ландо на пустынных улицах в ночь после провозглашения Свободы и Независимости?

– Художник Таджеддин. Но сначала эта картина возникла в воображении мингерской нации!

Мои ответы произвели на инспектора такое сильное впечатление, что она поцеловала меня в лоб, а потом сказала: «Доченька, если бы великий Командующий Камиль и Зейнеп могли услышать тебя, они бы тобой гордились и поняли бы, что мингерский язык и мингерская нация живы!» (В ее словах не было пренебрежения к жене Командующего: в 1950-е годы мингерцы всегда называли ее только по имени, словно героиню легенды.)

Эту похвалу инспектор-ханым произносила, подняв глаза на фотографии первого президента и его супруги. Потом она повернулась ко мне и сказала: «Королева Пакизе тоже гордилась бы этой маленькой мингеркой!»

Из ее слов я поняла, что инспектор, как и большинство жителей острова, уверена, что моя прабабушка королева Пакизе давно уже умерла, и не знает, что я дочь ее внучки.

Дома мама выслушала мой рассказ с улыбкой, но предупредила: «Никому в школе не говори, что твоя прабабушка Пакизе живет во Франции!» То была лишь одна из многих маминых загадочных фраз, объяснения которым я так и не нашла, хотя думала над ними многие годы. Одно время я полагала, будто у этих загадок был некий «метафизический» смысл, но потом сообразила, что за ними крылись страхи и тревоги политического характера.

Случилось это после 2005 года, когда в каждый мой приезд на остров в моем чемодане и сумке, в моих бумагах и папках стал кто-то рыться, когда меня не было рядом, причем делали это нарочито грубо, чтобы я заметила. Обыски эти, увы, продолжались и после того, как я прекратила попытки вступить во владение земельными участками, на которые имела право как наследница королевы. Мало того, из моей сумки и с моего стола пропадали некоторые документы. Не сомневаюсь, что прежде вас многие страницы этой книги прочли сотрудники МСБ, созданной в молодые годы президентом Мазхаром.

В 1958 году учительница однажды пригласила маму в школу, сказала ей, что я очень способная девочка и лучше всего будет, если я продолжу обучение за границей, в какой-нибудь европейской стране. Мама, желавшая, чтобы я выросла настоящей мингеркой, могла бы даже не рассказывать об этом разговоре отцу. Но она рассказала, поскольку тоже держалась того убеждения, что мне следует учиться в Европе.

На семейном совете было решено, что нам с мамой лучше переехать к моей бабушке в Ниццу, чтобы я окончила там начальную школу и выучила французский, а не отправляться в Лондон. (Английский я неплохо знала, потому что на нем говорили дома.) В разговорах родителей, планирующих переезд, то и дело звучали имена моей прабабушки Пакизе, которую они порой с нежностью и почтением называли королевой, и ее мужа доктора Нури.

Тогда же мой деятельный и неизменно веселый отец написал королеве и доктору, что я – «маленькая мингерка», которой они вполне могут гордиться. Однажды из Марселя пришел новенький конверт, а в нем лежало семь пустых открыток с видами Арказа начала века. Это прабабушка Пакизе прислала в подарок своей маленькой мингерке почтовые карточки, которые взяла с собой, покидая остров. (Впоследствии я узна́ю, что бо́льшую часть открыток с видами Мингера она отправила Хатидже-султан.)

В тот год я стала ходить по городу с простеньким фотоаппаратом, который купил мне отец, и снимать те же виды, что были запечатлены на открытках, а потом отдала пленку на проявку и печать в фотоателье Ваньяса.

Однако отец не стал посылать эти черно-белые снимки по почте. Со своей всегдашней изобретательностью и щедростью он воспользовался представившейся возможностью и устроил нам – с всеобщего одобрения – встречу в Женеве. Всемирная организация здравоохранения собиралась вручить моему прадеду, двадцать пять лет как ушедшему на покой, медаль «За выдающиеся заслуги». Пакизе-султан и доктор Нури в сопровождении бабушки Мелике намеревались прибыть в Женеву, туда же было решено отправить (под присмотр бабушки) и меня. Отец снял для нас два номера с прекрасным видом в отеле «Бо риваж».

В августе 1959 года Женева показалась мне волшебным городом. Мои родители, подобно большинству постоянно ссорящихся и затем мирящихся пар, были рады оставить меня под надежным присмотром и тут же куда-то исчезли, но меня это не очень огорчило, поскольку бабушка Мелике-ханым-султан собиралась повеселиться и развлечься вместе со мной. После гибели мужа, моего деда шехзаде Саида-эфенди, в авиакатастрофе ей тоже хотелось, чтобы мы с мамой переехали в Ниццу, поближе к ней.

По утрам мы с бабушкой, полюбовавшись из окна нашего номера на оживающий в девять часов знаменитый женевский фонтан (на ночь его работа прекращалась), выходили на улицу и долго-долго гуляли. Бабушка скручивала свои каштановые волосы в пучок и закалывала серебряной шпилькой и всегда, в отличие от мамы, носила солнцезащитные очки. Иногда мы, держась за руки, садились на трамвай и ехали через мост на другой берег Роны, чтобы походить по универмагам и рынкам. Мне казалось, что бабушка сравнивает цены или ищет что-то особенное. Иногда мы заглядывали в кафе или проводили время в парке, подолгу наблюдая за плавающими в озере белыми лебедями и некрасивыми и нелепыми в сравнении с ними пароходами. Помню, бабушка расспрашивала о родителях: часто ли они ссорятся? Несколько раз, когда речь заходила о том, что я живу в далеком и необычном городе, она с улыбкой рассказывала мне о своем детстве в Гонконге. Однажды бабушка сводила меня в кино, на дневной сеанс (13:00), и мы посмотрели фильм, который она сочла для меня «подходящим» («Мой дядюшка» Жака Тати