Чума в Бреслау - [49]

oude gar ejdejes andros noon oude gynajkos

prin pejrethejes hosper hypodzygiou

Мок также уставился на то, что — по его просьбе — Смолор положил между листками Феогнида. Предмет не вызвал у охранников ни малейшего интереса, когда они листали книгу в поисках карт. Они не знали, что эта картонная коробка, несмотря на невинный вид, является знаком смертельной вечной клятвы и неизбежной мести.

— «Нет способа проникнуть в замыслы женщины или мужа, и пред тем не подвергнуть их испытанию, как животных в упряжке», — перевел Мок слова аристократа из Мегары и смотрел в течение долгой минуты на образок с изображением святой Ядвига, который — вынутый из открытки и приклеенный к стене — серебрился в свете Селены.

Бреслау, вторник 12 февраля 1924 года, пять минут седьмого вечера

Шеф криминальной полиции Генрих Мюльхауз миновал не действующий в это время года фонтан на Юнкернштрассе и сразу увидел пивную Кисслинга. Ему даже не пришлось проверять, висит ли над входом в заведение номер 15. На витринах было написано заглавными буквами «Конрад Кисслинг» таким образом, что каждое окно витрины содержало одну букву. Не знающий пивоварен своего родного города, заклятый абстинент Мюльхауз был очень рад, что ему не пришлось далеко искать место, где он должен был сегодня встретиться с очень важными персонами надодранской метрополии. Поэтому он с улыбкой вошел в заведение, наполненное теплом и пением. Это последнее не особо радовало криминального советника, который по натуре не был, возможно, мрачным, но, по всей вероятности, не принадлежал к любителям пьяных мужчин, которые, подкручивая усы и мерно покачиваясь, выпевали трюизмы о том, что «мы встретимся когда-нибудь на надодранском берегу». А таких он только что видел в первом, большом зале с арочными сводами и круглыми люстрами.

Когда перед ним предстал невысокий гибкий обер, Мюльхауз спросил его, будут ли, по его мнению, эти господа еще долго петь. Ирония и досада в голосе гостя были совершенно неощутимы, потому что обер широко улыбнулся и ответил, что мужской хор «Полигимния» обычно поет только через час после своих репетиций по вторникам, но по желанию достопочтенного господина они могут дойти до реже исполняемого репертуара. Мюльхауз не стал продолжать эту тему и уже с явной злостью спросил, где здесь «баварский зал», ведь именно там у него назначена встреча. Обер проводил его в меньший зал, почти без украшений, если не считать продольных балок потолка, с которых свисали абажуры светильников, и оленьих рогов в нишах стен.

Мюльхауз, к явному удивлению кельнера, заказал себе чай Обста для ишиаса. На вежливый ответ кельнера, что такой чай лучше всего пить в аптеке «Гигиена», он потребовал ароматизированного импортного чая. Затем он поздоровался с тремя мужчинами, которые сидели на крепких деревянных лавках. Он повесил пальто и котелок на вешалку, занимавшую всю стену баварского зала. С понимающим видом он констатировал, что даже люди, светлые маленькие примеры, не могут обойтись без алкоголя. Начальник следственной тюрьмы Отто Лангер пил кульмбахер, судья Эрнест Вайсиг уничтожал местного лагера в литровой кружке, а перед шефом «Breslauer Neueste Nachrichten», доктором Отто Тугендхатом, стояла бутылка бренди «Старый Стефан» с известных складов Мампа. Мюльхауз набил трубку и молчал, в отличие от своих коллег.

— Дорогой доктор, — Лангер смерил журналиста взглядом, — вы действительно считаете Ватера человеком чести? Того, кто писал верноподданнические письма Ленину и обещал ему, что Германия станет частью советской империи?

— Да, считаю, — спокойно ответил Тугендхат, отпивая глоток вина. — Честь определяется не партийной принадлежностью или политическими взглядами, а поступками, мой господин, поступками! Ватер, покончив с собой, оказался человеком чести! Каждый самоубийца — человек чести.

— Самоубийство также может быть вызвано страхом. — Судья Вайсиг закурил сигару. — Не обязательно из чувства чести.

— Но он, конечно, не боялся, — усмехнулся Тугендхат, — ведь никто не избрал бы труса полицайпрезидентом Магдебурга… Может ли полицайпрезидент быть трусом? Пусть это скажет кто-нибудь, кто знает это лучше всех! Ну, дорогой советник, — обратился он к Мюльхаузу, — разве наш полицайпрезидент, его сиятельство Вильгельм Клейбёмер, трус?

— Неужели Ватер был полицайпрезидентом Магдебурга? — включился в разговор Мюльхауз, принимая у кельнера стакан горячего, душистого чая.

— Видите, господа, как оживился наш советник? — рассмеялся журналист. — Но не бойтесь, не оглядывайтесь по сторонам в поисках шпиков, скажите коротко, дорогой советник: Клейбёмер трус или нет?

— Доктор Тугендхат, — улыбнулся спрошенный, — вы позволите мне не говорить о моем шефе и о его морали. Мы здесь не для этого встретились. Я знаю, что суицидальная смерть Ватера, как и недавняя смерть Ленина, разожгла эмоции господ, особенно тех ориентированных налево, как наш главный редактор, но не будем забывать, что мы встречаемся здесь по достойному сожаления делу Эберхарда Мока.

Наступило молчание. Все смотрели на Мюльхауза, предоставив ему некое право руководства этим неофициальным заседанием в пивной Кисслинга.