Чума в Бреслау - [33]

— Я задам. Вы из полиции?

Свет погас, и дверь приоткрылась, впуская на мгновение холодное, зеленое свечение. Два человека вывалились в коридор. Затем наступила темнота. Кто-то толкнул его так сильно, что он сел. Кто-то схватил его за воротник и прижал к стене. В мягкой тишине он слышал их учащенное дыхание. Прошло, кажется, две четверти часа. Время тянулось немилосердно. Внезапно все приобрело бешеный темп. Стук двери, зеленый свет, два человека с гробом, сноп белого света, грохот гроба, падающего на пол.

— Хотите, чтобы я туда вошел и отвезете меня обратно на кладбище? — спросил он дрожащим голосом, указывая на гроб. — Все напрасно? Слишком много вопросов? Слишком много сомнений с моей стороны?

— Ты туда не поместишься, — медленно сказал мизантроп, — и не хочешь там быть.

После этих слов он открыл крышку гроба. Он издал зловоние человеческих выделений, и внутри что-то зашевелилось. Бородатое лицо, покрытое сыпью, поднялось на краем ящика. Вдруг оттуда вывалилась крыса и исчезла в темноте. Мизантроп схватился голову за спутанные волосы. Другой рукой он вынул из складок накидки большой нож и начал медленно перерезать горло связанному человеку.

— Морда, не убегай, — пробормотал человек сквозь красные волдыри крови, которые лопались у него на губах.

— Ты все еще думаешь, что мы из полиции? — спросил мизантроп, вдавливая клинок в хрящи гортани бродяги.

Бреслау, четверг 18 октября 1923 года, десять часов утра

На приходском кладбище Святого Генриха вокруг свежевыкопанной и засыпанной могилы Ганса Прессла стало мало скорбящих. Среди них было несколько девушек из казино, которые даже под черными вуалями не могли скрыть иронических усмешек и оценивающих профессиональных взглядов. Они были очень внимательны и сейчас, когда натыкались в отчаявшееся лицо Эберхарда Мока, и раньше — когда оценивали содержание бумажника, когда полицейский платил ксендзу за его печальное служение. На скорбящего смотрел и один старый торговец, который во время войны руководил пунктом распределения продовольствия и чрезвычайно нажился на этой процедуре. Не сводили с него глаз и профессиональные карманники, которых отличали бегающие нервные взгляды и все повторяющееся движение — жест руки. Всех этих людей интересовали — кроме содержания бумажника Мока — причины, по которым этот хорошо им известный, жестокий полицейский выглядел сегодня как скорбящий, потерявший ближайшего родственника. Все знали, что Мока соединяла какая-то дружба с покойным, которая велела ему заплатить за похороны и известными ему способами повлиять на ксендза, чтобы тот пожелал похоронить самоубийцу в центре кладбища, а не за его стеной. Неудивительно, что Мок пришел на похороны, ведь они видели его на свадьбе Прессла года назад, что, кстати говоря, позволило им тогда заподозрить, что маленький карманник — полицейский шпик. Но должно их обоих связывать нечто большее, — думали они, — раз полицейский не был в состоянии скрыть слез во время церемонии. Может быть, они были родственниками? Такое поведение Мока не усыпило, однако, бдительность большинства скорбящих, чей modus vivendi[26] стоял в явном противоречии с профессией плачущего. Они старались не смотреть на напряженное лицо Мока. Они, а особенно продажные женщины, знали, что слабость надвахмистра может быть временной, что необычный вид его заплаканного лица может предвещать необычайную реакцию по отношению к ним самим. Тоже нежелательную.

— Salve regina, mater misericordiae…[27] — пропел ксендз.

Воры и шлюхи не ошибались. В Моке нарастал гнев. Это разрушительное и неуправляемое чувство толкало его обычно на насильственные действия. Зная это, он всегда успокаивался, припоминая латинские стихи, которые выучил на память в валбжихской классической гимназии. Часто бывало, что, когда он сталкивался с каким-нибудь человеком, который напрягал его нервы, ему приходилось напрягать свой мозг звонкими фразами древних римлян, которые обладали чудесным свойством заглушать и поглощать агрессию. Но сегодня не помогли бы ни Sorakte Горация, ни лесная жаба Титируса Вергилия, ни духовные заклинания ксендза. Сегодня он не хотел успокаиваться. Сегодня, если бы только мог, он кинулся бы в глотку двум людям. Однако он не смог этого сделать, потому что эти люди сидели за решеткой тюрьмы на Фрайбургерштрассе. Если бы не они, не было бы всего этого торжества, а сам он лечил бы холодным пивом недомогание, которое уготовил ему выпитый вчера бокал; тот, что назывался «слишком много», хотя Мок прекрасно знал, что этим именем должен быть окрещен каждый первый, который попадает в рот пьяницы. Эти двое людей — Шмидтке и Дзяллас — лишили его этой чудесной благодати утреннего клина, заставляя участвовать в печальной церемонии, выставляя на тупые, бессмысленные взгляды шлюх и воров, а прежде всего, переживать едкого раздражения. Да, он был раздражен, потому что не смог выследить двух людей, которые заставили Прессла покончить с собой. Тюрьма на Фрайбургерштрассе была для Мока недоступна. Мок не оплакивал смерть своего бывшего информатора, он оплакивал собственное бессилие.