Чума в Бреслау - [22]

— Ко мне, Мок! — крикнул Ильсхаймер, распахнув окно. — Объясните мне немедленно свой разбой в тюрьме! Пришла официальная жалоба!

Мок улыбнулся и молча сделал рукой два движения. Первое — словно вытаскивал из жилета часы. Второе — как будто писал что-то пальцем поверх ладони. Затем он исчез в воротах. Эта пантомима означала: «У меня нет времени, я все вам напишу». Ильсхаймер тяжело сел за стол. Улыбка Мока говорила о другом. Он напоминал ему о некоем негласном принципе их многолетнего сотрудничества. Однажды Мок сформулировал его так: «Ты не вмешиваешься в мои дела, а я молчу о твоих разных делах, ты знаешь, о чем я говорю». Ильсхаймеру — ноленс воленс — пришлось ждать письменного объяснения Мока. Он знал, что появится оно сегодня на его столе и что почерк будет отвратительно лаконичным. Есть зонтик, будет и сам Мок. Пока же шефа децерната IV мог посвятить себя потреблению булочек с печенкой.

Бреслау, среда 4 июля 1923 года, пять часов дня

Мориц Маннхаупт огляделся и в очередной раз увидел понурые лица своих товарищей. Однако он не мог повернуть голову и посмотреть на тех, кто стоял позади него. Выполнить какое-нибудь движение каким-либо органом тела — кроме пальцев рук и ног — было в этих обстоятельствах невозможно. Он и семнадцать других сутенеров стояли в тесной камере полицейского заключения по адресу Шубрюкке, 49, в которой свободно размещалось не более четырех человек. Духота, стоящая в пивной «Под колоколом», из которой Маннхаупт вылетел час назад, была как свежий морской бриз по сравнению с неподвижным воздухом в камере. Разница заключалась в том, что окна в камере не открыл бы даже знаменитый саксонский силач Герман Гёрнер. Оно было привинчено к железной фрамуге много лет назад, а влага обездвижила шарниры толстым слоем ржавчины. Пот стекал по телам запертых сутенеров, боль пульсировала в их пятках и коленях, а некоторые чувствовали приближение холодного, липкого обморока. Одного из людей, стоявших под окном, начало рвать. В воздухе, точнее в том, что от него осталось, разнесся пронзительный кислый смрад.

— Откройте! Откройте! — закричал Маннхаупт.

Другие стали ему вторить. Тесная камера разрывалась от крика. Сутенеры, стоявшие возле двери, начали стучать в нее. Через некоторое время скрежетнуло, и всем показалось, что в душное нутро камеры ворвались самые чудесные запахи из их снов. Одному показалось, что он почувствовал чудесный запах пирога с крошкой, до другого донесся запах леса и грибов, еще одному показалось, что он оказался на полном солнце на надодранском пляже и до него донесся влажный запах воды. А только отворились двери, в которых стоял коренастый мужчина среднего роста. Его квадратный силуэт, густые, темные волосы, крепко сжатая челюсть и безупречный светлый костюм были очень хорошо знакомы всем сутенерам. Они также помнили, что встречи с этим человеком не были приятными, а синяки и отеки часто были болезненными их воспоминаниями. Они также знали, что он может быть деликатным и понимающим с проститутками в той же степени, как и грубым и жестоким с их опекунами. Вид надвахмистра, ибо такое звание имел этот полицейский, не предвещал ничего хорошего. Наступила такая тишина, что почти слышно было, как капает пот со лбов измученных пленников. Куда-то исчезли чудесные запахи детства, вернулся смрад пота и рвоты.

— Послушайте меня внимательно, ублюдки, — сказал полицейский никотиновым басом, — потому что слишком жарко, чтобы дважды что-либо повторять. У меня есть снимки двух убитых проституток. Я хочу их опознать. — Он закурил папиросу и пыхнул дымом в глубь камеры. — Я уверен, что никто из вас их не узнает. Вы умоете руки, я знаю. Трудно, скажете вы себе, умер еще один мой рабочий вол. Я заставлю другого вола работать. Вы так думаете. Может быть, мою шлюху убил какой-нибудь суровый урка. Зачем ему рисковать? Какая-то шлюха смеялась над его маленькой пташкой, и он ее укокошил! Сама виновата! Вы так думаете, ублюдки? Вы такие крутые, когда нужно ударить девушку кулаком в лицо, потому что она хотела пить и купила себе лимонад за какие-то гроши, вместо того чтобы отдать их вам. — Он провел гребнем по вьющимся волосам, выплюнул папиросу на бетон, а затем поднял руки, в которых держал фотографии и чистые листы. — Вы не узнаете этих девушек. Я знаю об этом. Вы не хотите подвергаться никакой опасности. А я раздам вам карточки и карандаши. Как в школьном классе. Вы на этих листах напишете имена ваших девочек. Всех. Также новых и еще не зарегистрированных. Всех. Имена, а рядом забегаловку или улицу, где они заманивают клиентов, или нору, где ночуют. А я вернусь сюда через полтора часа и заберу у вас эти списки. И тогда я поселю вас на несколько дней по разным камерам, чтобы вы не умерли от этой вони здесь. В течение этих нескольких дней я увижу всех девушек из ваших списков и поговорю с ними. Знаете, что я им велю сделать? Чтобы они дополнили ваши списки. Если кто-то из них допишет какое-то имя, это значит, что вы скрыли его от меня. Тот, кто что-то скрывает, вернется сюда, в эту камеру. Без приговора, без суда. Без воды, в смраде этих блевотин он просидит месяц, может два, а я его буду навещать каждый день. А пока его бизнес в городе возьмет на себя кто-то другой. — Он вытер пот со лба и вздохнул. — Мне нужно увидеть ваших девушек. Всех. Живых и в добром здравии, не считая сифилиса, твердого шанкра и гонореи. Если я какую-то не увижу, это значит, что она на этих снимках… А ее сутенер это скрыл… Тогда я уничтожу этого сутенера…