Чулки со стрелкой - [12]

Очевидно, сочтя Булин кашель недостаточным или просто по сортирному инстинкту, она закашляла тоже. В будочной темнице, вторя осатаневшей мухе, загундосил наружный голос:

- Это вы там, Буля? А я думаю, кто там такой? А это вы там. А я не могу понять, кто там сидит. А это - я сразу знала - вы там, потому что я себе стою и думаю, кто там такой? - завела Шлымойлиха бесконечную бодягу.

- Н-ну я! Я! - Буля перекрыл натужным тембром Панин кашель.

- А мне вы советуете подождать или что?

- Я еще не уже! У-у-у меня же твердый желудок! Идите к ним, чтоб вы пропали. Д-ду...

- Но там не с кручком...

- Марш, кому сказано!

Буля крутанулся к Пане, но та куда-то подевалась, зато перед ним - с крышкой в руке и с закинутым на лицо подолом, отчего вылезли вперед совсем внезапные, почти уже дамские груди с коричневыми сосками - сидело теперь нечто непонятное...

- Ты что... - постигая картину, зашептал Буля, - забыла, что кашляю я?.. - И он, ткнувшись лысиной в неожиданные эти груди, рухнул на колени и, вдохнув припольной вони, стал сдергивать снова свалившиеся бубликами чулки, цепляя их за досочные заусенцы, отчего наверняка поехали петли...

- Я - уже! А вы? - после шумного одиночества и дверного захлопыванья сказали у соседней будки. - Я начинаю ставить холодец...

- Ставьте, чтоб вы околели... Зачем ты кашляла, паршивка? - бормотал Буля, пихая чулки в карман. - Чтоб за мою спину... и тихо... Пока не запою... Но если я только услышу... Какой там рижеский пояс!.. Что ты уселась при мужчине?.. Смотрите на нее!..

Паня, хватая воздух, остановилась за непролазной зарослью на пустой от травы горячей кочке. Сюда - к бревенчатому сараю - она никогда еще не забиралась. Места было только сидеть, обхватив коленки, или стоять. Кон-ский щавель предзакатно смердел и, смешивая свою одурь с полынью, создавал пыльный, но все еще солнечный запах. У Пани колотилось сердце. Хотя убежище было всего ничего от будки, она, продираясь сквозь травяную чащобу, выбилась из сил и, чтобы устоять на ногах, прислонилась спиной к могучим бревнам стены, причем затылком, привыкшим за пятиминутную примерочную вечность к осиновым горбылинам потолочка, коснулась чего-то мягкого и податливого. Удивленная странным ощущением, она отлепила слабо приклеившиеся к чему-то волосы и поворотилась.

Это оказался окошечный язык. Вся помертвев, Паня, однако, сразу углядела на пустой смоле разную прилипшую шелуху лета: пыльцу, чешуйки, березовые самолетики, пух с недавно еще желтых, а теперь седых цветков, и, признав весь этот нестрашный сор, тотчас и навсегда забыла свой детский страх, и вовсе бы загляделась на безвестного комарика, приклеившегося, чтобы впредь не летать и не звенеть, как вдруг темный выплыв дернулся. Паня явно приметила небольшое это движение не только ползущего вара, но и новой теперь своей быстротекущей жизни, в которой саднили отдавленные груди и ныло под животом...

Она воистину узрела, как он шевельнулся, мягковатый и мешкотный этот язычище. Уже почти без опаски, робкой рукой, Паня слегка коснулась, а потом, точно незнакомую большую собаку, погладила его, а он, задворочный и одинокий, от прикосновения снова дернулся и опять на чуточку подался из оконца.

Был он теплый-теплый, как уходящий день.