Чукотскіе разсказы - [77]

— А знаешь! — сказалъ онъ таинственно. — Кэргакъ съ братомъ уѣхали домой, а до Акомлюкиной руйты[117] и близко не доходили.

Акомлюка былъ племянникомъ Этынькэу, но имѣлъ гораздо больше богатства и вліянія и являлся дѣйствительнымъ хозяиномъ нашего стойбища. Кэргакъ былъ кавралинъ, недавно пришедшій съ восточнаго моря и заявлялъ притязаніе на часть стада Акомлюки.

Отецъ этого послѣдняго много лѣтъ тому назадъ захватилъ стадо послѣ смерти одного изъ своихъ родственниковъ, не оставившаго прямыхъ потомковъ, и теперь Кэргакъ, на основаніи весьма запутанныхъ вычисленій доказывалъ, что ближайшимъ наслѣдникомъ являются именно онъ и братъ его Умка. Споръ изъ-за наслѣдства тянулся уже нѣсколько лѣтъ безъ всякихъ очевидныхъ результатовъ: Акомлюка имѣлъ пять родныхъ братьевъ, и втрое противъ того двоюродныхъ. Противъ такой сильной семьи было опасно прибѣгнуть къ насилію. Съ другой стороны, Кэргакъ и его братъ были бѣдны и предметъ спора слишкомъ возбуждалъ ихъ алчность, для того, чтобы они согласились отступиться.

— Посмотримъ, чего завтра будетъ — сказалъ Митрофанъ, — Умка-то хочетъ бороться!

— Пускай борются! — возразилъ я. — Намъ что? Мы смотрѣть станемъ.

— Умка-то, да еще тутъ кавралинъ Ятиргинъ на славу борцы! — продолжалъ Митрофанъ также таинственно, — а оленные поддаваться не хотятъ. Ночью то за 40 верстъ по борца бѣгали. Вонъ какого чертушку привезли!

Молодой чукча огромнаго роста и атлетическаго тѣлосложенія неторопливо подошелъ къ намъ и, остановившись немного поодаль, принялся разсматривать насъ съ такимъ неослабнымъ вниманіемъ, какъ будто мы были какіе-то невиданные звѣри.

При видѣ его, лицо Митрофана еще болѣе омрачилось.

— Видишь, какъ зиркатъ[118], идолъ! — сказалъ онъ тихо.

— Чего ты запинаться? — сказалъ Селивановъ, замѣтивъ, что Митрофанъ не договариваетъ. — Сказывай, чего есть дакъ!..

— Да чукчи говорили, будто что я бороться хочу! — признался Митрофанъ. — Ну вотъ, онъ какъ пріѣхалъ, такъ и сталъ ходить за мной слѣдомъ. Чисто не отстаетъ. Куды я — туды и онъ. А глазами-то словно мѣрку съ меня сыматъ!

Въ это время молодой чукча подошелъ ближе и обвелъ Митрофана долгимъ взглядомъ, какъ-бы дѣйствительно измѣривая его съ ногъ до головы.

Такъ всегда алясничаете[119], — сказалъ Селивановъ сердито. — А тебѣ почего хвастать было? Ну, пускай они борются, въ озеро ихъ. Нечего тебѣ съ ними заплетаться!..

Митрофанъ молчалъ, видимо, сознавая свою опрометчивость. Я заговорилъ съ подошедшимъ. Имя его было Энмувія. Ему было никакъ не болѣе двадцати пяти лѣтъ, его смуглое лицо носило выраженіе простодушной наивности, какъ часто бываетъ у очень смѣлыхъ людей. Я спросилъ его, будетъ-ли онъ завтра участвовать въ пѣшемъ бѣгѣ и борьбѣ. Онъ сказалъ, что есть люди гораздо лучше его, и что ему въ его возрастѣ не слѣдуетъ равняться съ борцами и бѣгунами, достигшими зенита силъ, что, впрочемъ, онъ побѣжитъ сзади всѣхъ и будетъ бороться съ тѣми, кто, уставъ состязаться съ сильными, захочетъ отдохнуть предъ слабымъ противникомъ…

Такія рѣчи считаются наиболѣе приличными для благомыслящаго молодого человѣка, и Энмувія, очевидно, не имѣлъ наклонности къ хвастовству, столь распространенной между чукчами, и предпочиталъ употреблять самые скромные обороты рѣчи, говоря о своей силѣ.

Самая большая группа людей сидѣла около шатра Акомлюки. Я проходилъ мимо нея, направляясь на другой конецъ стойбища, но долженъ былъ остановиться.

— Ты, Вэипъ? — окликнулъ меня маленькій подвижной старикъ съ красными глазами, лишенными вѣкъ и съ рѣдкой рыжебурой щетиной, мелкими кустиками разбросанной по подбородку, совершенно утопавшій въ широкомъ верхнемъ балахонѣ, сшитомъ изъ двухъ пестрыхъ американскихъ одѣялъ.

— Я думалъ ты, спишь на нартѣ вмѣстѣ съ Айганватомъ.

Чукчи называли меня Вэипъ по предполагаемому сходству моего лица съ какимъ-то торговцемъ изъ кавралиновъ, умершимъ лѣтъ десять тому назадъ.

— А гдѣ твои писанія? — продолжалъ старичокъ. — А ну-ка, ну-ка, посмотри, найдешь-ли ты домочадцевъ Такэ?..

Черновая тетрадь, куда я заносилъ предварительныя данныя по переписи, служила на всѣхъ окрестныхъ стойбищахъ неисчерпаемымъ источникомъ забавы. Для чукчей являлось чудесной и неразрѣшимой загадкой то безошибочное знаніе именъ и семейныхъ отношеній, которое я мгновенно пріобрѣталъ, беря въ руки тетрадь, хотя въ обычное время былъ совершенно лишенъ этого дара.

До извѣстной степени я пользовался ихъ интересомъ для повѣрки записей, но чукчи такъ надоѣли мнѣ безконечнымъ повтореніемъ этой игры въ перепись, что я не чувствовалъ никакого желанія приступить къ ней еще разъ. Поэтому я поспѣшилъ отвлечь мысли старика въ другую сторону.

— Йыномъ! — произнесъ я, дѣлая жестъ, какъ будто ударялъ колотушкой въ воображаемый бубенъ.

— Йыномъ, йыномъ! — радостно подхватилъ старичокъ, вскакивая на ноги. Онъ былъ такъ подвиженъ, что не могъ просидѣть на мѣстѣ болѣе пяти минутъ. «Йыномъ!» было началомъ шаманскаго припѣва одной сказки, которую мы услышали вмѣстѣ со старичкомъ нѣсколько дней тому назадъ отъ сказочника кавралина. Она произвела на старика такое впечатлѣніе, что онъ только и бродилъ ею. Это слово съ тѣхъ поръ служило мнѣ при встрѣчахъ съ нимъ чѣмъ-то вродѣ масонскаго пароля.