Чукотскіе разсказы - [76]

Чукчей спасали отъ холода теплыя кукашки, сшитыя изъ самаго пышнаго густошерстнаго пыжика, лоснившагося, какъ бархатъ, и отливавшаго красивымъ коричневымъ цвѣтомъ.

Кто былъ почувствительнѣе къ холоду, втягивалъ голову въ глубину широкаго ворота, опушеннаго полосой собачьяго или волчьяго мѣха, и, выпроставъ руки внутрь, складывалъ ихъ на груди, напоминая огромную черепаху и согрѣваясь своимъ собственнымъ тепломъ.

Спутники мои, пріѣхавшіе со мной изъ русскихъ поселеній на Колымѣ, одѣтые въ старыя вытертыя парки, давно отслужившія свой вѣкѣ, не раздѣляли равнодушія чукчей къ вечернему холоду. Долговязый Митрофанъ проявлялъ необычайную дѣятельность. Его крѣпкая фигура то и дѣло мелькала взадъ и впередъ съ огромными деревьями на плечѣ, каждое изъ которыхъ могло удовлетворить дневное потребленіе всѣхъ огнищъ стойбища. Впрочемъ, кромѣ желанія согрѣться, онъ имѣлъ въ виду еще заслужить одобреніе дѣвокъ, которыя при каждомъ принесенномъ деревѣ всплескивали руками и громко удивлялись его величинѣ и тяжести.

Маленькій тощій Селивановъ съ злымъ лицомъ, украшеннымъ остроконечной бородкой, — надвинувъ поглубже на голову ветхій капюшонъ своей ровдужной камлеи[114] ожесточенно рубилъ на части принесенныя Митрофаномъ деревья, съ шумомъ перебрасывая полѣнья на довольно далекое растояніе къ грудѣ дровъ, расползавшейся во всѣ стороны у одного изъ шатровъ. Только старый Айганватъ, натянувъ на себя нѣсколько самыхъ разнообразныхъ одеждъ, неподвижно улегся на нартѣ и не хотѣлъ принимать участія ни въ бесѣдахъ, ни въ работѣ. Уже второй годъ онъ служилъ мнѣ не столько переводчикомъ, сколько истолкователемъ непонятныхъ мнѣ явленій, обычаевъ и поступковъ и несмотря на свою чисто чукотскую кровь, считалъ себя вправѣ съ презрѣніемъ смотрѣть на своихъ соплеменниковъ, ихъ жизнь и увеселенія.

Я ходилъ взадъ и впередъ по стойбищу, останавливаясь тамъ, гдѣ разговоръ казался мнѣ интереснѣе. Одежда моя была совершенно достаточна для защиты отъ холода, но послѣ длиннаго дня, проведеннаго на морозѣ, неопредѣленное ощущеніе озноба понемногу забиралось подъ мѣхъ, и какъ-то само собою возникало въ глубинѣ костей.

Длинная двойная парка давила мнѣ плечи, какъ броня. Шапка, рукавицы, сапоги, все состояло изъ двойного, даже тройного мѣха и соединялось такъ плотно, какъ вооруженіе средневѣковаго латника. Это дѣйствительно было вооруженіе и врагъ, противъ котораго оно давало оборону, — жестокій властитель полярной пустыни, морозъ, — былъ страшнѣе цѣлой толпы человѣческихъ враговъ со всѣми изобрѣтенными ими средствами нападенія.

Однако, несмотря на усталость, я не чувствовалъ желанія войти подъ защиту чукотскаго домашняго крова. Подъ открытымъ небомъ было такъ свѣтло, такъ весело. Косые лучи солнца, приближавшагося къ закату, придавали снѣжной поверхности какой-то особенно нарядный розоватый оттѣнокъ. Бѣлыя вершины сопокъ блестѣли, какъ полированныя. Въ сравненіи со всѣмъ этимъ великолѣпіемъ, духота и вонь глухого мѣховаго ящика, который даетъ чукчамъ ночной пріютъ, не представляли особеннаго соблазна. Пологъ былъ тюрьмой, гдѣ вѣчно царствовала тьма, озаряемая тусклымъ свѣтомъ жировой лампы, гдѣ поперемѣнно бывало то холодно, какъ въ глубинѣ колодца, то жарко, какъ въ банѣ, гдѣ всѣ мы были обречены задыхаться вечеромъ, тѣсниться ночью, какъ сельди въ бочкѣ, и откуда каждое утро мы съ отвращеніемъ вылѣзали наружу, щурясь отъ рѣзкаго контраста между ночнымъ и дневнымъ свѣтомъ, раздѣленными только тонкой мѣховой перегородкой.

Селивановъ, наконецъ, бросилъ топоръ и подошелъ ко мнѣ.

— Хоть бы скорѣе пологъ поставили! — проворчалъ онъ недовольно, стряхивая съ камейки нѣсколько приставшихъ стружокъ дерева.

— А что? — спросилъ я невнимательно.

— Да чего! — проворчалъ онъ еще съ большимъ неудовольствіемъ. — Исти страсть охота! Съ утра вѣдъ, не ѣденые ходимъ! У, клятые! какъ только живые ходятъ? Жистъ ихняя лебяжья![115] — не утерпѣлъ онъ, чтобы не выругаться.

Дѣйствительно, по исконному обычаю скупой тундры утромъ мы покидали пологъ послѣ самого ничтожнаго завтрака, состоявшаго изъ вчерашнихъ объѣдковъ и полуобглоданныхъ костей. Днемъ не полагалось никакой ѣды, даже во время празднествъ и общественныхъ увеселеній. Единственной трапезой въ теченіе сутокъ являлся ужинъ, за которымъ каждый старался наѣсться такъ, чтобы хватило на слѣдующія сутки до новаго ужина.

Такъ живутъ чукчи изо дня въ день и такъ должны были жить и мы. Я, впрочемъ, относился довольно равнодушно къ этимъ спартанскимъ порядкамъ. Чукотское корыто для ѣды было покрыто слишкомъ толстымъ слоемъ грязи и прогорклаго жира, чтобы желать его появленія чаще, чѣмъ разъ въ сутки. Я почти не участвовалъ даже въ вечерней трапезѣ и предпочиталъ питаться по просту сырою печенью, почками и т. п., нарѣзывая ихъ тонкими ломтями и замораживая до твердости камня.

Митрофанъ тоже пересталъ таскать деревья и подошелъ къ намъ. Старая Роутына, мать Акомлюки, во вниманіе къ его усердію, дала ому надѣть свою просторную кухлянку[116], украшенную запутанной сѣтью кожаныхъ и мѣховыхъ хвостиковъ и полосокъ. Для нашихъ глазъ, привыкшихъ отличать женскую одежду отъ мужской, его длинная фигура, облеченная въ, этотъ несоотвѣтственный нарядъ, выглядѣла какъ-то особенно нелѣпо. Тѣмъ не менѣе его широкое и безбородое лицо, обрамленное косматой оторочкой огромной шапки изъ волчьяго мѣха, носило на себѣ слѣды озабоченности.