Чукотскіе разсказы - [3]

Однако, въ пологѣ было восемь человѣкъ и всѣ они, по-видимому, не чувствовали никакого неудобства отъ окружающей атмосферы. Хозяинъ сидѣлъ на особо разостланной шкурѣ, на своемъ обычномъ мѣстѣ, по правую сторону лампы. Это былъ старикъ лѣтъ шестидесяти, крѣпкій и здоровый, съ спокойными, проницательными глазами и худощавымъ лицомъ, обрамленнымъ жидкой бородкой и такими же усами. Кожа на его щекахъ и шеѣ совсѣмъ побурѣла отъ постояннаго пребыванія на холодномъ вѣтрѣ и походила на древесную кору. Голова его была украшена узкимъ кожанымъ ремешкомъ, усаженнымъ круглыми голубыми бусами, между которыми выдѣлялись четыре маленькихъ безформенныхъ кусочка дерева: это были уккамаки, заговоренные амулеты, которые должны были отстранять отъ головы владѣльца всякое зло, неудачу и болѣзнь. Такъ какъ въ пологѣ было душно, старикъ снялъ съ себя мѣховую рубаху и вмѣсто нея надѣлъ красную фуфайку американскаго происхожденія, которую онъ пріобрѣлъ во время одной изъ поѣздокъ на мысъ Пээкъ (Чукотскій носъ), гдѣ американскіе товары попадаются очень часто. Онъ уже сорокъ лѣтъ постоянно занимался торговыми разъѣздами по ледовитому побережью на протяженіи двухъ тысячъ верстъ, и его такъ же хорошо знали въ Нууканѣ и Чейтунѣ[3], какъ и въ русскихъ поселеніяхъ на Колымѣ и Анадырѣ. Это былъ одинъ изъ тѣхъ неутомимыхъ бродячихъ перекупщиковъ, при помощи которыхъ бессарабскій листовой табакъ попадаетъ на рѣку Мекензи въ Америкѣ, и наоборотъ, сиводушки[4] съ рѣки Нюкома[5] отправляются въ путешествіе къ ирбитской ярмаркѣ. По первому осеннему пути на своихъ быстроногихъ собакахъ онъ доѣзжалъ въ десять дней изъ своего дома до деревни Коретовой на Колымѣ, отдавалъ тамъ торговымъ казакамъ тюленьи шкуры, свитки моржовыхъ ремней и забиралъ кирпичи чаю и папуши листового табаку, потомъ отправлялся въ отдаленныя поселенія сидячихъ чукчей на Носу и вымѣнивалъ новые запасы ремней и чемодановъ[6] съ двойнымъ и тройнымъ барышомъ. Весной онъ приносилъ на Анюйскую ярмарку купцамъ, пріѣхавшимъ изъ Якутска, песцовъ и выпоротковъ (оленьихъ телятъ), перекупленныхъ отъ оленныхъ чукчей, а лѣтомъ, сообщившись съ другими подобными ему искателями барышей и торговыхъ приключеній, отправлялся на большой восьмивесельной байдарѣ къ островнымъ эскимосамъ или на американскій материкъ за дорогими лисицами и бобрами. Имя старика было Кителькутъ, но русскіе охотнѣе называли его Макамонкомъ по его отцу Макаму, который во время оно занимался такимъ же торгомъ и умеръ болѣе тридцати лѣтъ тому назадъ.

Шатеръ.

По правую сторону большой лампы на почетномъ мѣстѣ, обыкновенно предназначаемомъ для гостей, сидѣлъ человѣкъ такого крупнаго роста и тѣлосложенія, что можно было только удивляться, какъ онъ умудрился забраться въ такой тѣсный уголъ. Онъ тоже снялъ съ себя мѣховую рубаху, и его обнаженный торсъ и руки выставляли богатырскія мышцы, какія не часто можно встрѣтить даже между закаленными витязями и борцами тундры. Лицо его было налито кровью и красно, какъ кирпичъ; низкій лобъ и квадратныя челюсти придавали его чертамъ характерное выраженіе упрямства и жестокости. Голова его сидѣла на короткой шеѣ и была какъ-то притиснута къ плечамъ и наклонена немного впередъ. Ему приходилось смотрѣть на Божій свѣтъ исподлобья и притомъ такимъ мрачнымъ и злобнымъ взглядомъ, который не обѣщалъ ничего хорошаго. Говорятъ, такъ держитъ голову и такъ смотритъ загривистьій медвѣдь-шатунъ[7], встрѣтившись съ человѣкомъ и питая намѣреніе на него напасть.

Это дѣйствительно былъ гость, пріѣзжій съ Чаунской тундры изнутри страны, по имени Яякъ. Кочевья чаунскихъ жителей отстоятъ отъ Каменнаго мыса не болѣе, какъ верстъ на триста, и они часто пріѣзжали къ Кителькуту за чаемъ и табакомъ, выбирая время, когда онъ возвращался изъ поѣздокъ въ русскія поселенія. Съ тѣхъ поръ, какъ Яякъ пріѣхалъ, прошло уже дней десять, но разыгравшаяся непогода удержала его въ шатрѣ Кителькута долѣе, чѣмъ онъ предполагалъ.

Рядомъ съ Яякомъ сидѣлъ маленькій старичокъ съ быстрыми глазками, какъ у обезьяны и сморщеннымъ лицомъ совершенно коричневаго цвѣта. Это былъ Уквунъ, хозяинъ другого шатра, сосѣдъ и сожитель Кителькута по стойбищу. При условіяхъ разрозненной жизни въ пустынѣ, маломощные и недостаточные люди никогда не селятся одни; они рисковали бы умереть съ голоду безъ того, чтобы кто-нибудь даже узналъ объ этомъ. Семьи, которыя не разсчитываютъ прокормиться собственными усиліями, присосѣживаются къ болѣе сильнымъ и восполняютъ недостатки своего промысла ихъ подачками, не оказывая взамѣнъ никакихъ услугъ и даже не чувствуя особой благодарности за помощь. Уквунъ находился именно въ такихъ отношеніяхъ къ семейству Кителькута. Онъ не имѣлъ сыновей и во время двухмѣсячной зимней тьмы не могъ съ достаточной бдительностью наблюдать за своими сѣтьми, такъ что его собаки умерли бы съ голоду, если бы старый Кителькутъ каждый разъ, когда его охотники привозили домой моржа или нѣсколько тюленей, не удѣлялъ ему извѣстной части промысла. О пищѣ для людей не стоило и говорить. За столомъ жителя пустыни каждый голодный имѣетъ право получить свою долю, кто бы онъ ни былъ, соплеменникъ или чужеродецъ, сосѣдъ на жительствѣ или пришлецъ изъ отдаленной земли, и отступленіе отъ итого обычая считается тяжкимъ грѣхомъ, который не замедлитъ навлечь на виновнаго наказаніе Нагинэна