Чудо-мальчик - [72]

— Это ваша любимая песня?

— Это песня английского певца Джона Леннона, она называется «Imagine». «Imagine» означает «Вообрази». Он был убит в Нью-Йорке, когда я училась на первом курсе университета. Это случилось примерно в то же время. Когда он входил в свой дом, в него выстрелили пять раз, он умер на глазах у своей любимой.

Я представил себе сцену, которую она описала, сцену, где некий мужчина, возвращавшийся домой с любимой женщиной, падает от пяти выстрелов в спину; сцену, где женщина, прижавшись губами к уху потерявшего сознание мужчины, страстно шепчет, что любит его, что действительно любит его.

— Я не говорила, чтобы ты вообразил эту картину, а просто сказала, что название песни «Imagine» переводится как «Вообрази». Сейчас я и не помню, как долго рыдала, услышав известие о его смерти.

— Он ваш знакомый? — спросил я.

Хисон пристально, немигающим взглядом посмотрела на меня и пояснила:

— Я знала его, но он вряд ли знал меня. Да и я сама, хотя и сознавала, что в этом мире живет такой человек, никогда не думала, что буду плакать из-за него. Просто было жалко, что умер еще совсем молодой мужчина, вот я и расчувствовалась. Но вечером того дня я услышала по радио эту песню в его исполнении, прозвучавшую в передаче, посвященной его трагической смерти. Неожиданно для самой себя я стала подпевать, повторяя строку: «Imagine there’s no heaven». Внезапно у меня хлынули слезы. Я подумала тогда: «Если нет рая, а над нами — лишь небо, куда же он ушел?» Я подумала, что он теперь человек, ушедший в никуда. Я подумала, что теперь никогда не встречу этого человека. Смерть оказалась такой печальной вещью. Только тогда я действительно поняла, что означает, когда умирает человек. Это случилось в декабре 1980 года.

— Ух ты, если это был декабрь 1980 года… — не договорив, я замолчал.

Если это был 1980 год, значит, это был тот год, когда Хисон впервые встретила дядю Чжэчжина, которого вели в комнату для допросов. В тот день, когда убили Джона Леннона, тело жениха Хисон всплыло на одном из участков Желтого моря.

Мне не нужно было слушать дальше, я и так знал, что смерть, о которой она говорила, не имела отношения к убитому английскому певцу. Я знал, что она плакала не из-за новости, услышанной в тот день по радио. Также я знал, что, хотя с того момента прошло много времени, каждый раз, когда она слышит эту песню, у нее краснеют глаза, как это было несколько минут тому назад. «Imagine». Так я представил и прочитал душу Хисон декабря 1980 года. Возможно, если бы дядя Чжэчжин был рядом, он сказал бы, что это работа именно для гения.

— There’s no heaven. It’s easy if you try. No hell below us. Above us only sky… — пела Хисон. — Но что это с твоим лицом… — внезапно прекратив петь, произнесла Хисон, глядя на меня.

— Моим лицом? — переспросил я. — А что с ним?

Когда я притронулся к лицу рукой, то почувствовал, что по щекам текут слезы. Я остановился и посмотрел на свое отражение в зеркале витрины. В ярком свете торгового центра виднелось мокрое от слез лицо. И тонкие ручейки, бегущие по щекам без всякой причины.

— Ха-ха-ха, что все это значит? — фальшиво рассмеялся я. — Почему это я плачу?

И хотя я говорил смеясь, слезы лились без остановки.

Парад прошел еще раз

Возможно, мои воспоминания отличаются от того, что было в действительности. Я помню, что в том году декабрь стоял теплый. Это совсем не было похоже на зиму: ничего не замерзло, не было даже висящих под карнизом сосулек.

Я помню магазины, продававшие американские и европейские чемоданы с прикрепленными к ним бирками известных фирм, помню, как холодный ветер трепал эти ярлычки. Помню переулки со стоящими в ряд прилавками под ярким, слепящим глаза освещением; заполнивших улицы женщин, продающих украшения, ленты для волос и серьги; старушек, сидящих в ряд на корточках, поставив перед собой кимбабы, завернутые в полиэтиленовую пленку; покрытые сахаром пончики, выложенные друг на друга слоями; дребезжание колес тележек, которые мелкие торгаши тащили по неровной дороге, нагрузив их термосами с горячей водой, с растворимым кофе, напитками ючжичха и юльмучха для продажи перекупщикам и прохожим; белый дым, неизменно поднимающийся над оранжевого цвета прилавком, внутренняя часть которого не была видна из-за пара, осевшего на пластиковых окнах.

В декабре 1986 года я шел, напевая про себя песню «Imagine» и разглядывая прохожих с надетыми на лицо масками и со шляпами на голове. Для них, как и для меня, зима 1986 года тоже была единственной в жизни. И я не знаю, как для них, но для меня она, пожалуй, была жаркой. «Интересно, — думал я, — такой же жар чувствует молодой верблюжонок, который впервые шагает по бесконечным пескам в самом конце растянувшегося каравана, следуя за хвостом последнего верблюда?» Ему, находящемуся немного в возбужденном состоянии, пустыня, вероятно, кажется горячей, кипящей. Конечно, в будущем у него будет множество поводов, чтобы снова пересечь эти бескрайние просторы, но в этот миг — именно в этот миг он в первый раз ощущает настоящий жар пустыни.

Начало и конец — похожие слова. Мы не можем дважды испытать первое ощущение. Декабрь 1986 года вызвал у меня такое же чувство: он был для меня первым и последним. Не знаю, можно ли меня назвать мечтателем, но я был не единственный, кто так думал. «Вы тоже когда-нибудь, как мы…» — напевал я, а навстречу нескончаемым потоком шли люди.