Чудо десяти дней - [5]

Эллери не оставляло чувство — Говард приехал в Европу не потому, что сам этого захотел, а потому, что так решил Дидрих Ван Хорн. И еще Эллери был уверен, что Говард был бы куда счастливее в Бостоне, в Школе изящных искусств. Или если бы стал единственным авторитетом города в вопросах культуры, заняв, например, пост консультанта главного комитета по планированию, и решал, имеет ли смысл поручать оформление Общественного центра отдыха иностранному скульптору, известному своим пристрастием к обнаженным женским фигурам, без всяких драпировок. Эллери с усмешкой подумал, что в подобных ситуациях советы Говарда были бы незаменимы, — ведь он всегда краснел, когда они проходили мимо тайного притона на углу рю де ля Юшетт и рю Закари. Как-то он ясно выразил свое отношение к Европе, указав на здание полицейского участка рядом с притоном и воскликнув: «Я не ханжа, Эллери, но, бог ты мой, это уж слишком далеко зашло, это чистый декаданс!» Эллери припомнил, что тогда у него невольно родилась мысль: у себя в городе Говард не смог бы столь фамильярно обращаться с привычными фактами. С тех пор он часто размышлял о Говарде, трезво и сознательно воссоздавшем образ своего отца в просторной студии на левом берегу, о его инфантильной и смятенной душе. Говард ему очень нравился.

— Но это глупо, отец. Передай Салли, чтобы она обо мне не беспокоилась. О чем тут волноваться?

Однако все это было десять лет назад. И за истекшее десятилетие над физиономией Говарда успел поработать иной скульптор. Эллери не стал размышлять о неведомом художнике, мастерски прошедшемся по ней своими кулаками. Около рта Говарда появились складки, а в неповрежденном глазу улавливался какой-то усталый блеск. Да, после их последней встречи в жизни младшего Ван Хорна произошло немало событий. Теперь его бы не смутил попавшийся по пути бордель, а когда он разговаривал с отцом, в его голосе звучали иные ноты. Десять лет назад Эллери их не слышал.

У Эллери вдруг возникло очень странное ощущение. Но не успел он его проанализировать, как Говард вышел из кабинета.

— Отец принял меры и отправил всех местных копов на восток, на мои поиски, — усмехнулся Говард. — Не слишком лестно для коллег инспектора Квина.

— Но восток страны велик, Говард.

Скульптор сел и принялся разглядывать свои забинтованные руки.

— Что это? — поинтересовался Эллери. — Следы войны?

— Войны? — удивленно посмотрел на него Говард.

— И по-видимому, болезненные, если ты так страдаешь. Я даже подумал, что это хроническая травма. Но, выходит, у тебя не военное ранение?

— Я вообще не воевал.

Эллери улыбнулся:

— Что же, я тебя слушаю.

— А, да. — Говард поморщился и покачал правой ногой. — Не знаю, отчего мне взбрело в голову, будто тебе есть дело до моих проблем.

— Допустим, что есть.

Эллери догадался о внутренней борьбе и колебаниях Говарда.

— Ну, давай выкладывай, — предложил он, — облегчи душу.

И Говард точно с разбега бросился в воду.

— Эллери, два с половиной года назад я чуть было не выпрыгнул из окна.

— Понимаю, — отозвался Эллери, — но потом передумал.

Говард покраснел, хотя и не сразу.

— Я не лгу!

— А меня не волнуют твои драматические переживания. — Эллери вытряхнул трубку, постучав ею по столу.

Разбитое лицо Говарда напряглось и из красного сделалось синим.

— Пойми, Говард, — начал Эллери, — ты не исключение. Каждый из нас когда-нибудь хоть раз да помышлял о самоубийстве. И однако почти все, тьфу-тьфу, как бы не сглазить, живы и здоровы.

Говард уставился на него, сверкнув неповрежденным глазом.

— Знаешь, я не гожусь для исповедей. Но и ты зашел не с того конца. Суть здесь не в самоубийстве, у тебя иная проблема. Так что не старайся меня поразить.

Говард отвел взгляд, и Эллери хмыкнул.

— Ты мне нравишься, обезьяна. Ты понравился мне еще десять лет назад. Помнится, я тогда решил: ты — отличный парень, но отец у тебя чересчур властный и привык тобою помыкать. А с другой стороны, он мог бы вести себя и построже, не потакая тебе на каждом шагу. Да перестань щелкать челюстью, Говард. Я твоего отца не упрекаю. Все американские отцы таковы, ну, или большинство, и разница тут лишь в степени и личных особенностях.

Я сказал, что ты мне понравился в Париже, когда был совсем щенком — длинным, с толстыми лапами. Ты мне и теперь нравишься, когда стал крепким, взрослым псом. Тебе тяжело, ты пришел ко мне, и я постараюсь тебе помочь, чем смогу. Но только не пытайся меня разжалобить, а иначе у нас ничего не получится. Уж лучше быть героем. Ну как, я тебя не слишком задел за живое?

— Черт с тобой.

Они оба рассмеялись, и Эллери отрывисто произнес:

— Подожди, пока я набью трубку.

* * *

Рано утром 1 сентября 1939 года нацистские самолеты загрохотали над Варшавой. Еще до исхода дня Франция объявила всеобщую мобилизацию и ввела военное положение. И еще до конца недели Говард уехал к себе на родину.

— Я охотно воспользовался предлогом, — признался он. — И был по горло сыт Францией, беженцами, Гитлером, Муссолини, кафе «Сен-Мишель» и самим собой. Мне хотелось прокрасться в свою кровать, залезть под одеяло и уснуть лет на двадцать. Даже скульптура успела мне надоесть. И когда я вернулся домой, то выбросил мой резец.