Чудо десяти дней. Две возможности. - [153]

— «Ужасный шум воды в ушах моих»,[92] как говорил поэт, и я лишился слуха. Да благословит Бог ваш союз, и пусть никто из вас не пожалеет о нем. А теперь убирайтесь, покуда я не раскис и не разревелся.

— Мы вернемся утром! — крикнул Кен, когда автомобиль тронулся.

Эллери стоял у ворот дома мирового судьи, покуда выхлопы колесницы Гименея[93] не смешались с туманной дымкой, окутывающей холмы.

Он зашагал по 16-му шоссе, держа руки в карманах и спрашивая себя, что чувствуют счастливые люди. Рима почти онемела от радости. Кен был счастлив не менее, но по-мужски старался контролировать свои эмоции. Миссис Пендлтон, очевидно, была счастлива в предвкушении распития одной из бутылок, которые она, как говорили, прятала в кустарнике. В отношении Берли Пендлтона Эллери не испытывал подобной уверенности — это был суровый янки шотландского происхождения, но он, по крайней мере, делал счастливыми других. Жизнь продолжалась и в Райтсвилле, и вокруг него — люди рождались, умирали, женились, работали, пили, ссорились, и каждый выполнял какую-то функцию.

И только он сам был таким же бесполезным, как аппендикс.

Эллери не заметил, как оказался у «Придорожной таверны» Гаса Олсена. Она находилась ярдах в ста от дома Берли Пендлтона, и оба считали это соседство весьма выгодным для себя.

Эллери вошел внутрь.

Таверна была переполнена людьми, зашедшими выпить пива или виски перед возвращением домой с фабрики или из офиса. Все казались довольными собой, кроме мужчины, сидящего за столиком в одиночестве и явно страдающего. Эллери подошел к нему и сказал:

— Я в отчаянии из-за того, что здесь негде приземлиться. Разрешите присесть за ваш столик или мне придется драться с вами из-за него?

— Садитесь и будьте прокляты, — воинственно отозвался мужчина, глядя на Эллери из-под шляпы, которая выглядела так, будто на нее наступил слон. Эллери узнал рыжего Фрэнсиса О'Бэннона. — Мы с вами где-то встречались? Не отвечайте — меня это не интересует.

— Спасибо. — Эллери сел. Фрэнсис казался совсем другим человеком. Розовые пластмассовые очки болтались на одном ухе, еще недавно чистый галстук оскверняли пятна от виски, а взгляд был подобен пламени в печи, с которой сняли заслонку. От него словно исходили пары мужества и решимости. — Что произошло, старина? Не поладили с Мальвиной?

— Слушайте, вы…

— Моя фамилия Квин.

— Квин так Квин. Выпейте.

Эллери налил себе виски в один из бесчисленных стаканов, стоящих на столе.

— Ваше здоровье.

— Взаимно. Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Квин. Так что насчет вас и Мальвины?

— Упоминая здесь имя этой стервы, Квин, вы оскорбляете респектабельное бистро. Эта серебристая, вертящая задом гурия[94] — настоящий Гитлер! У нее совесть букмекера, душонка рекламного агента, честолюбие тифозной вши и сердце мороженой рыбы! Эта бабенка не поддается никакому анализу, мистер Квин! Она покупает за девяносто пять тысяч дом на Скайтоп-роуд, обставляет его еще за пятьдесят тысяч, а спит в комнатушке с побеленными стенами, где нет ничего, кроме больничной койки и стула с прямой спинкой! У нее коллекция грампластинок с записями классической музыки стоимостью в десять тысяч долларов и проигрыватель ценой в две с половиной тысячи, а она слушает на нем Бозо, Бабара, Кристофера Робина[95] и Фрэнка Лютера, исполняющего песенки матушки Гусыни.[96] При этом она ненавидит детей. Любопытное противоречие, а?

— Может быть, мисс Прентис потеряла ребенка? Она была когда-нибудь замужем?

— Трижды. Первым ее мужем был миллионер, разбогатевший на свиной тушенке, лет около семидесяти, вторым — балетный танцор, а третьим — тип из высшего общества, который носил корсет и разгуливал по замку своих предков в японском кимоно и с хлыстом для верховой езды. Возможно, вам это кажется интересным, но я — примитивная душа. В один прекрасный день я размозжу ей голову о печатный станок.

— Лучше выругайте ее как следует. Это менее кровожадно.

— Каждый сходит с ума по-своему, мистер Грин, — холодно произнес Фрэнсис.

— Почему вы не бросите работу, если для вас это так невыносимо?

— А вам что до того?

— Я пытаюсь принести пользу там, где в этом есть нужда. Держу пари, О'Бэннон, что если вы когда-нибудь бывали на Гарвард-сквер, то лишь для того, чтобы добыть какую-нибудь пикантную историю из жизни студентов для «Американ уикли». К чему весь этот новоанглийский маскарад?

— Смотрите-ка, этот парень разоблачил меня! Вы в самом деле хотите знать?

— У нас впереди целый вечер.

— Вы мне не поверите.

— Я специалист в области фантазии. Испытайте меня.

— Тогда слушайте, Брин, или как вас там. Я впервые увидел эту чертову Прентис на одной из последних президентских пресс-конференций. Она буквально ослепила меня. Никогда не встречал таких великолепных женщин, да еще с таким неприступным видом. Мол, не тронь меня, деревенщина, — я не для таких, как ты! Все, что мне удалось узнать, — это что она находится там, рассчитывая получить должность. Ну, Финн, я стал бегать вокруг нее, как собачонка. Но какой-то инстинкт предупреждал меня: «О'Бэннон, не позволяй этому куску замороженного «Шанеля» подцепить тебя на крючок!» Поэтому я вернулся в Нью-Йорк, где в то время подчищал материалы за заведующим репортажем, и вскоре прочитал там статью о леди-издателе, которая купила газету в каком-то заштатном городишке в Новой Англии и вытворяет с ней всякие сумасбродства. Представляете, Свин, девушку моей мечты звали Мальвина Прентис! Я навел кое-какие справки у безработных коллег и узнал, что Мальвине нужен ассистент с большим журналистским опытом. Но беда была в том, что многие парни не возражали похоронить себя в глуши на год-другой по личным причинам. А кандидатом на успех мог стать только потомок первых поселенцев и — я цитирую — «с солидным гарвардским прошлым». Очевидно, ей нужен был журналист, которого крестили в Чарлз-Ривер