Чудной - [4]

Нет, все-таки странен и непонятен был для нее Петр Шалыгин, так странен, что она потянулась и достала спички со стола. Дрожащими пальцами долго выбирала спичку из коробка, потом чиркнула. Петр, не ожидавший вспышки, вздрогнул и оглянулся. И Дашка, внутренне ахнув, выронив коробок, побежала на свой топчанчик, накрылась полушубком с головой и разревелась. Никогда, ни в одних глазах не видела она столько презрения к себе, сколько увидела за одну секунду в широко и больно распахнутых глазах Петра Шалыгина...

Немного успокоившись, Дашка с обидой думала: «Вот дурья башка, с ним и пошутить уже нельзя. Ишь, вызверился, словно я его съесть собиралась. Да он что подумал-то обо мне? Пусть бы попробовал, сунулся, я бы ему такого пощечинского закатила, ввек бы не отдышался. Тоже мне, рыцарь из берлоги».

Так думала Дашка и уже искренне верила в то, что сокрушила бы и смяла все в этой избушке, посмей только Петр к ней пальцем прикоснуться. С этими мыслями уже под самое утро сладко и безмятежно заснула. А пурга продолжала бушевать. Сумрачно и тяжело шумела тайга, валились сухие деревья, тонко и жалобно гудели телеграфные провода, словно перетянутые струны громадной скрипки, по которой все ударял и ударял неистовый ветер.

IV

— Тебя домой, что ли, или в Ельчанск отвезти? — хмуро спросил утром Петр, не глядя на Дашку.

— В Ельчанск? Почему в Ельчанск? — удивилась Дашка, еще лежавшая на своем топчанчике и не совсем отошедшая ото сна.

«А ведь знает, паразит, все знает, — спохватилась Дашка, — глухой-глухой, а вострый. С какой такой стати про Ельчанск вспомнил? Значит, про Гошку знает. У нас ведь как: слепому — расскажут, глухому — покажут. Не-ет, не скроешься. Видал ты его — глаза воротит, словно всю ночь на дохлую кошку смотрел… В Ельчанск. Сам поезжай туда, в Ельчанск-то!»

Хорохорилась Дашка, псих на себя нагоняла, но псих не шел, не хотел приходить к ней.

Дашка начала объяснять жестами, что никуда пока не собирается, что устала, не выспалась и вообще… Петр тяжело и внимательно следил за неумелым разговором ее рук и невольно в глубоком вырезе рубахи увидел истоки Дашкиной груди. Он смутился и поспешно отвел взгляд. Дашка, заметив его смущение, глянула на вырез, покраснела и торопливо подтянула полушубок к самому подбородку.

«Вот еще, ухарь поднебесный, — растерянно подумала Дашка, — надо было ему и туда заглянуть».

— Тогда я кормушки проверять поехал, — поворачиваясь, сообщил Петр и крепко прихлопнул дверь.

«Кормушки, — недоверчиво подумала Дашка — в этакую-то свистопляску. Так я тебе и поверила, черт непутевый. Никак от меня наладился сбежать» .

Торопливо спрыгнув с топчанчика, Дашка приникла к окну и в самом деле увидела розвальни, плотно набитые хорошо скошенным, почти по-летнему зеленым сеном. Она терпеливо выждала, пока Петр подтягивал чересседельник и взнуздывал саврасую кобылу, потом медленно по сугробам поехал со двора, и вновь нырнула под полушубок.

«Чудной, — удивленно думала Дашка, угревшись на топчанчике, — добрый хозяин в такую-то пору собаку со двора выгнать засовестится, а этот зверей кормить поехал. Добро бы кто гнал, а то сам, по своей воле и охоте. Как будто кто проверить может, кормил он их или нет. Ну и Петра, ну и чудило таежное. Одно слово — лешак берложный. Долго ли в тайге по такому бурану заплутать. И ведь никто не выручит — дураков нет. Да и вообще, что это за жизнь, в одиночку-то. На крыльце запнулся, хлоп о землю головой, а помочь некому. Часок без памяти полежишь и околеешь от мороза. Не-ет, чудной Петра, чудной. — И тут Дашка вспомнила минувшую ночь, свой поход в гости к Петру и, неожиданно крепко засовестившись, также неожиданно рассвирепела на Петра. — Ну и поделом тебе, колоде бесчувственной, — крутнулась Дашка на топчанчике, — уплутаешь, так и надо. Это ведь только подумать, ее, Дашку Колчину, опозорил до конца дней. Где еще одного такого сыщешь? Нет, правду говорят: бог шельму метит. А уж этот шельма, всем шельмам шельма».

Так думала Дашка, постепенно затихая мыслями и сознанием, где-то, глубоко в себе, ощущая непонятную радость и покой, словно бы ожидала ее впереди долгая и счастливая жизнь. Вот сейчас, в эти минуты, вышла она к истоку этой чудесной жизни и теперь — шагай себе на здоровье...

Проснулась Дашка поздно, перед самым обедом, но и еще понежилась под полушубком, чему-то неясно улыбаясь сонными губами. «В баньку бы теперь, — лениво подумалось Дашке,— под веник». Она представила крохотную баньку, себя, голую, на горячем полке и чье-то ухмыляющееся лицо в маленьком оконце, пристальными и веселыми глазами разглядывающее ее. Дашка испуганно ойкнула и засмеялась. «Ишь, блажь какая в голову лезет, — насмешливо подумала она. — Так и свихнуться недолго».

Встав с топчанчика, Дашка тут же почувствовала, что избушка Петра Шалыгина основательно выстыла. И опять она подумала о том, каково ему, Петру-то Шалыгину, с мороза да в настывшую избенку. Этак зима в год покажется. И Дашка, скорая на руку, засучила рукава. Минут через двадцать в печке уже трещали березовые поленья, на плите парило ведро с водой, а сама Дашка, растрепанная, азартно сверкающая глазами, протирала все полочки и полки, безжалостно швыряя в угол стреляные гильзы, кусочки высохшей осиновой коры, какие-то сучки и корешки. Потом она мыла пол, драила посуду, выбивала половички, вкладывая во все это дело столько энергии и воодушевления, словно бы расправлялась со своим личным врагом. «Ни мороз нам не страшен, ни жара,— бодро напевала Дашка, и в мусорное ведро летела очередная «шалыгинская безделушка». — Удивляются даже доктора». И Дашка, в чем была, неслась на улицу за дровами.