Чудесные знаки - [40]

Но он выдернулся от Толяна и пальцем в нее указал:

— На бешеной скорости — ты! Вплоть до аварий! Лишь бы быстрее, быстрее. Ищешь ты волю!

Она отвела ладони от лица, исподлобья взглянула.

— Если ты выдашь, убью.

Перед глазами его поводила двумя розовыми кулаками. Кулаки были размером с ее личико.

— Я не выдам. Мне и не нужно.

— Он ни за что не выдаст, — Толян подтвердил.

— Я не для зла, — объяснила она. — Я от грусти. А мужикам я дурного не делаю.

Все снова сели к столу.

Пытаясь сдержать раздражение, он проскрипел:

— Про луг, где вы летаете… Там золотое и синее, поэтому вы и летаете. Но мне с вами нельзя. Мне на работу надо. В больницу. Нет, не в ту больницу, где мама моя догорает, не в сумасшедший дом, где, может быть, ее и нету, а в обычную, районную больницу, где я работаю медбратом, потому что я вышел из запоя и плетусь себе потихоньку на работу. Попривык я уже ко всему, дорога моя неблизкая, много разных, кривляясь, встречается… только не думайте, что я завидую. Не поеду я с вами, и все. Не могу присоединиться. Никак.

— Эх! — огорчился Толян, хлопнул себя по колену.

Маринка слегка пожала плечами.

— Тогда ты иди на работу, — сказала отчужденно.

— И иду! — сорвался он с места. — Но я наконец поглядеть хочу!

Он побежал в угол, где стоял черный узел. Давно уже поглядывал, озадачивался, тревожился, близоруко скользил по черным складками. Казалось ему, что складки эти нет-нет да и переменятся, перелягут, по-новому.

— Я быстро! Я только гляну!

Не узел! Не узел! Он так и знал. Он догадывался. В комнате был еще кто-то. Его токи ощущал все время Алеша. Вот он, этот кто-то.

Край смуглого подбородка мелькнул из тряпья. Но она наклонилась еще ниже, чуть не легла лицом на пол, черный плат скрыл подбородок. Успел-таки заметить очерченный юный совсем подбородок Разволновался невозможно.

— Кто она?! — крикнул, как безумный.

— Подруга, — чуть удивленно ответила Маринка.

Он разглядел вдруг: на руках у подруги спал младенец в тряпочке.

— Откуда такие? — опять крикнул мучительно.

— А я почем знаю? Их вон сколько наползло в Москву. Да что они тебе, мешают разве?

Они не то что не мешали. Они не дышали. И если б не скрытое движение спрятать подбородок, он бы не знал, живы ли?

— Зачем они тебе? — не понимал он.

— Пусть будут, — настаивала Маринка.

— А как с ними разговаривать?

— Они нерусские. Они молчат все время. Они из других краев.

Алеша подошел еще ближе, готовый отпрыгнуть, и вот черный подол юбки шевельнулся, мелькнула босая нога. Маленькая грязная юркая нога показалась и спряталась. Как будто под этим черным шатром кто-то идет, неустанно идет. Случайно сюда выглянул. Алеша почти не поверил в ногу, решил, что ему показалось, так снова недвижна стала груда тряпья, но там, где мелькнула нога, из-под края обтрепанной юбки внезапно, напугав так, что отпрыгнул, выкатилось, блестя, сияя, красное тугое яблоко. Оно прокатилось и замерло у его ног. Черенок и темное пятнышко на глянцевитом боку, да, это яблоко. Все. Опять замерла. Стало ясно, что больше уже ничего не дождаться. А поднимать он боялся. Пугала томная спелость, он яблоко обошел аккуратно. Он все-таки подошел ближе к сидящей чернавке. Он хотел взглянуть на младенца. По лицу младенца он угадает лицо матери.

«Не надо бы!» — мелькнуло. Но он склонился. Младенец спал. Смуглые веки были прикрыты неплотно, видна была синеватая полоска белков. Дыхания не было слышно. Лицо мальчика было смуглым, бледным, неподвижным. Алеша вдруг услышал, как он сам сопит, стал сдерживать свое дыхание, боясь хрипеть над этой чуткой тишиной. А затаившись, он различил, что движение в них все-таки было. Еле заметно мать покачивала, как бы тайно, покачивала ребенка, и почему-то стало понятно, что из-за этого незаметного покачивания сон беспробуден у мальчика. До обморока. До прозрачной бледности на смуглом застывшем личике. Стало тревожно, что и он как-то втянется в это покачиванье, куда-то провалится, полетит, в черной взвихренной воронке закрутит его, он решил отойти побыстрее, да тут еще эти его хрипы дыхания, он уже не мог их сдерживать, такую открытую грубую жизнь свою над застывшим прозрачным созданьицем, он уж сделал движенье распрямить свой наклон, поняв, что добудиться нельзя, он уж собирался взгляд отвести, хоть и с сожаленьем, но понимал — досыта не наглядеться, надо и с этими расставаться, пора, пора ему дальше идти, но тут под его взглядом веки младенца дрогнули и поднялись. От неожиданности Алеша засмеялся. Два спокойных черных глаза смотрели на него: «Здрасьте вам!» Они ему заулыбались. От их радости он заплясал на месте. Глазки рассмеялись, Алеша, забыв поберечься (черная всасывающая воронка), стал кивать, кивать этим глазкам, плясать, махать ручищами, и вишневые глазки следили, все понимали, смеялись.

— Он улыбается мне! Он улыбается мне! — крикнул Алеша, ни к кому не обращаясь, а глазки вовсю веселились.

Черные складки шевельнулись, тощенькая полудетская ручонка вынырнула из складок, ручонка несла бутылку с красным прозрачным питьем, на бутылке была изжеванная соска. Ничего опасного. Просто питье для ребенка. Не опасно, нет! Рука поднесла соску к губам младенца, но ребенок нахмурился и, сжав губы, замычал. Алеша передохнул с облегченьем. Тогда рука тряхнула бутылочку, красные капли упали из соски на губы мальчика, не опасно, нет же, не опасно! глупо так обмирать, ужасаться! Вот же, мальчик послушно отозвался на привычный вкус питья, принял соску, вот рука (почему такая смуглая? как почему? ребенок тоже смуглый, это люди других краев) потрясла бутылку, капли попали ребенку на язык, и он начал сосать. Ребенок сосал свое питье и не спускал глаз с Алеши. Веселые, выспавшиеся глазки с одобрением осматривали его.