Чудесное лето - [52]
Собаки поняли и жалобно поскулили.
– Ничего, ничего… Я еще к вам два раза прощаться приду: завтра и послезавтра…
Игорь встал, рассеянно волоча по плитам двора свои сабо, прошел в прачечную, скормил больному, кашлявшему индюку мокрый бисквит и нырнул в теплый полутемный сарай к корове.
Добродушная мадам Лизет повернула к знакомому мальчику морду, сверкнув негритянским белком.
С собаками Игорь говорил по-русски. С коровой по-французски, потому что она с русскими жильцами редко встречалась и языка их не понимала.
– Здравствуй, мушка. Осень, ничего не поделаешь, а мы уезжаем. Пожалуйста, не бодай Цезаря, когда он к тебе приходит, веди себя прилично и давай молока, сколько полагается. Постой, постой… Ведь это же невежливо, Лизет!..
Корова нетерпеливо толкнула Игоря в плечо и замычала.
Мальчик принес ее любимое лакомство: круто посоленный ломоть русского черного хлеба. До этого лета она и не знала, что на свете такие вкусные вещи есть.
– Больше нет. Завтра опять приду, мушка. До свидания.
Корова шумно вздохнула. Игорь прошел мимо равнодушно шагавшего вокруг липы петуха с пестрым генеральским плюмажем на хвосте. С петухом он не простился: неинтересная птица, детей не любит, гладить себя не позволяет. Кивнул головой торчавшим из будки собачьим мордам и под меленьким бодрым дождем, дышавшим тонкой водяной пылью в глаза и в щеки, быстро помчался по набухшей дорожке к пруду.
Круглый пруд дымился. Ржавые тополевые листья сонно качались на воде. Стройные, высокие стволы с голыми метелками ветвей молчаливой стражей обступили пруд – вот русский мальчик уедет, а они останутся. Что им до мальчика?
Игорь окинул глазами лохматый островок среди пруда, дымящуюся тихую воду, пустую, оскалившую красные кирпичи мельницу за каналом, мокрую осевшую пристань, усеянную прилипшими к ступенькам листьями… Жалко. Потянул носом. Да, в Париже так не пахнет. Он поднял тополевый сучок и положил в карман: на память. В школе будет вынимать на уроках и нюхать.
И зачем это мальчиков с места на место гоняют? Пусть осень, пусть индюк кашляет, а все-таки никуда бы он отсюда не поехал. Поступил бы младшим садовником и катал бы в кресле задушевных больных. Разве трудно?
Всмотрелся в пруд, увидел на воде неподвижную чурбашку и вспомнил.
Рыбы! Надо их перед отъездом выпустить, пусть хоть рыбы счастливую осень проведут, если мальчикам нельзя.
Шипящая лодка заскользила в тишине, раздвигая листья вправо и влево. Игорь подтянул на веревке проволочную вершу. Так и есть: восемь рыбок попалось, и никто третий день даже к пруду не наведывался. Мучители!..
Он открыл зубами и пальцами боковые дверцы, высыпал серебристую рыбью компанию в пруд. Девятая рыба, увы, не дождалась Игорева доброго дела – вырываясь на свободу, застряла головой в сетке и погибла. А ее же подружки ей начисто хвост отгрызли.
Мальчик ничего рыбам не сказал на прощание, все равно под водой не услышат. Вздохнул, вытряхнул из верши в воду куски мокрого хлеба и печально посмотрел на кроличий домик на острове. Ушастых жильцов не видно. Забились в сено и спят.
Школа, школа… Нельзя разве было бы открыть ее здесь, в усадьбе, вместо задушевной санатории? Глупые эти взрослые, ей-Богу…
Толстая широкогрудая лошадь Мякиш, как прозвали ее русские жильцы, вертела, добросовестно и понуро топчась вокруг каменной тумбы, колесо водокачки.
Увидала знакомую детскую фигурку, фыркнула, мотнула челкой и остановилась. Умница Мякиш. Это тебе не рыба и не петух. А сердце у Мякиша… найди-ка в школе такое сердце!
Лошадь приветливо повертела куцым хвостом и ласково прихватила губами пуговицу Игоревой курточки. Не потому, что подлизывалась ради сахара… Совсем нет. По дружбе. И потому, что скучно три часа подряд, опустив умные глаза к земле, качать в одиночестве воду…
А сахар… Все взрослые курят, пусть Мякиш хоть сахару погрызет. Это очень питательно и укрепляет мускулы. Посмотрел бы кто-нибудь, сколько тетя Олимпиада съедает в день сладких пирожков и варенья! Вот она потому и стала вроде атлета на фуарах. Рука толще удава. Плечи, как у американского бизона… Бельгиец-садовник даже головой покачал, когда увидел, как она перед прачечной белье выжимала…
Сахарные крошки полетели с ладони наземь… Мякиш прислушался, тряхнул головой и зашагал вокруг своей тумбы: шаги взрослого человека – надо работать.
За сквозной изгородью мелькнул расписанный лиловыми хризантемами ковенский капот тети Липы.
– Игорь! Ау, Игорь?
Кричи, кричи. Упражняй свои богатырские легкие… Мальчик зарылся в ворох старой бобовой лузги и замер: точно и не родился.
– Игорь! Иди кофе пить… Простудишься! Игорь… Шерсть мотать! Боже мой, какой несносный мальчик…
Мякиш насмешливо покосился на клубок бобовых лент и фыркнул. Ишь ты, мальчика запрячь хотят. Найди-ка его!
Пустая сторожка у боковых ворот парка – вроде маяка. По ажурной наружной лесенке пробрался мальчик во второй этаж, в свой кабинет. Уселся в любимое кресло, сделанное из старого дамского седла, притих и смотрит в круглое с грязным куском стекла оконце.
В огороде дылдами торчат вытянувшиеся артишоки, качают лиловыми головами, отдыхают. Никто их вовремя не съел, а теперь поздно. На айвовом дереве пищит какая-то продрогшая птичка. Зачем не улетела на юг? Пищи теперь… Сама виновата.
