– Знаешь что? Я сейчас одну смешную фильму для детей стряпаю… Так вот, приедем мы сюда с аппаратом и всех с ослом на гигантских шагах снимем. По рукам, что ли? Преуморительная будет штука…
– О! – Игорь покраснел и смущенно покрутил толкавшего его в спину осла за ухо. – Вы не насмехаетесь?
– Совершенно, дружок мой, серьезно. Если, конечно, твои родители позволят.
– Они позволят! – тихо выдавил из себя взволнованный мальчик.
Взрослые улыбнулись.
А Игорь выскочил из своего хомутика, дернул приезжую девочку за косичку, взвизгнул, как придавленная дверью кошка, и помчался леопардовыми прыжками напролом вокруг парковой ограды.
За ним пудель, за пуделем парижская девочка, за девочкой ослик, а за осликом остальные катавшиеся на гигантских шагах дети… И так легко и радостно они мчались, так оглушительно верещали, что взрослые только завистливо переглянулись и вздохнули.
Глава XX
Вещи, которые сами ходили
Перед крыльцом в мокрой траве валяются толстые каштаны: набухли и ростки бледно-зеленым червяком пустили. Напрасно стараются, все равно расти им здесь не позволят – сгребут граблями к ограде и бросят под валежник.
Игорь раскрывал каштан за каштаном. Вроде желудей, гадость отчаянная… И называется «конский каштан», а почему – неизвестно. Конь, который водокачку вертит, понюхал, фыркнул, но есть не стал. Зачем Бог такой несъедобный сорт создал, даже садовник не знает.
Зелененькие гусеницы все давно уже уползли с капусты, доползли по ограде до флигеля, взобрались на кирпичную стену, обмотали себя белой пряжей и замерли…
Вокруг большой клумбы ворох кленовых листьев. Поддашь башмаком, взлетят, как мокрые вороны, и опять наземь. Семь раз подбросишь, восемь… Неинтересно!
На птичьем дворе сонное царство. Косой дождик всех кур и цесарок в каретный сарай загнал. Один глупый индюк вокруг голой липы ходит, кашляет и шипит. Грипп у него, должно быть.
Игорь у экономки облатку аспирина выпросил, растворил порошок в рисовой каше, принес индюку. Не ест. И температуру ему никак не измеришь, нет у него подмышки…
Дождь? Пусть дождь. Человек обтянут непромокаемой кожей, ничего ему не сделается, а когда мелкие капли за воротник катятся, это даже приятно, точно у́ж по спине ползет…
Может быть, пробраться в парк, в стеклянную беседку? Там таганчик в углу ржавый валяется, клубнику на нем летом варили… Стружек мокрых принести, газет старых. Запалить, ух сколько дыму будет!
– Игорь! А Игорь!
Опять эта тетка Олимпиада. Мама ее называет Липой, будто дерево. Ничего в ней олимпийского нет: коротенькая, сдобная, нос морковкой, глазки буравчиками. Никуда от нее не спрячешься, на сеновале за прудом и то разыщет. И удовольствия от нее, как от конского каштана, – никакого.
– Игорь! Выйди, выйди из-за бочки… Хорош! Ты что ж, ангину опять схватить хочешь? Давно не болел… Ступай в дом, живо, шерсть мотать будем!
Подумаешь, какое мужское занятие!
Приехала она погостить из Ковно. Литовская столица, рыцарь на лошадке у них на почтовой марке гарцует. Тетку эту раньше Игорь в глаза не видал. Откуда они только берутся? Не злая, совсем нет, фиги сушеные у нее всегда в кармане… Но родители уехали в Париж зимнюю квартиру смотреть, а Игоря тетке сдали. И уж она за ним с утра, как взволнованная курица за утенком, ходит. Чуть куда нырнешь, через пять минут фартук с горошинами из-за мокрых кустов выползает и пожалуйте: «Игорь, а Игорь!»
В огород не ходи – глина к сапогам прилипает и о ржавую колючую проволоку оцарапаться можно… В парк не ходи – и жабы, и о шиповник курточку издерешь, и на дорожках кисель… К пруду и носа не показывай – на помосте доски гнилые, бултыхнешься и утюгом ко дну… к русалкам в гости. Точно он китайский болванчик! Сам знает.
Не утонул же ни разу за все лето и на жаб не наступал… Чего вмешивается? Привыкла сама в Ковно у окна на гарусных подушках сидеть и боится каждой сороконожки… Укусит! Да он и с гремучей змеей сладит.
Но подчиняться надо. Ей лет сорок, а может, и пятьдесят восемь, и она тетка, которой его поручили… Вроде адмирала, а он вроде подчиненной ей эскадры. Это тебе не зеленая дама, которую он на буксире в Париж притащил… Сиди перед теткой верхом на стуле, расставив руки, пока она весь гарус не смотает. И качаться не смей…
К айвовому дереву, жалко, не успел сбегать. На самой верхушке одна айва осталась. Есть нельзя, язык узлом своротит, но если палкой сбить, да айву эту самую на палку насадить, да размахнуться: до самого неба айва долетит и в грязь шмякнется, ах, как звонко!
И у старой мельницы железный заслон бы воротом отодвинуть – всю бы гнилую воду с листьями, с ветками, с дохлой крысой в канал спустил бы вниз водопадом… Грохот-то какой!
Сидит Игорь, растопырив руки, фигу жует, глаза слипаются. Дождик в мутное стекло поплевывает, каштаны розгами машут. Ладно… Придет зато вечер, уж он рано спать не ляжет. С дочкой кузнеца Люси долго-долго будет сидеть, в блошки с ней сыграет, индейский шалаш на полу из пледа соорудит, из пистолета резиновыми стрелами в самовар стрелять будет, под граммофон швейцарскую борьбу затеют… В камин всю за лето накопленную сосновую смолу и вишневый клей бросит… До тех пор не угомонится, пока за шоссе на колокольне двенадцать часов не пробьет. Вот!
