Чудесное лето - [12]
– В пенале нашел. Я его еще в Париже на фуаре[14] купил. Вам пригодится, да? Он совсем-совсем правильный. Только встряхивать его надо. Как термометр.
– Пригодится, спасибо. Что ж, давайте чай пить, Игорь Иванович… Только насчет кипятка заминка…
– Да ведь на кухне полный бак.
– В том и суть, что у меня по кухне с новой кухаркой авария вышла.
Матрос поморщился и яростно провел ладонью по своим, ежиком торчащим, бурым волосам.
– Я ей французским языком, вежливо говорю: «Пожалуйте, мамзель, еще тарелку борща». Молчит и глаза, как, извините, у акулы. «Борща, говорю, еще пожалуйте. Консоме руж, – рюсс! Компрене?[15]» А она как окрысится… «Да что же это! Да вы две тарелки уже выхлебали! Другие уже сладкое едят, а я с вашим борщом возиться буду?» Фырк, фырк… Швырнула при всем персонале тарелку на ларь и ко мне спиной, будто я не человек, а шпанская муха… Разве это порядок?
– Вы, Игнатий Савельич, с женщинами лучше не связывайтесь. Хотите, я вам завтра свою котлетку оставлю?
– Спасибо, Игорь Иванович. Питайтесь сами, вы ж малокровный. Что ж я младенца обижать буду… «Вы, говорю, мамзель, здесь еще и двух недель не прожили. Кто вам с огорода сверх пропорции клубнику приносит? Кто вас обучил русский консоме руж готовить? Забыли-с? А вам третьей тарелки жалко… Не ваше – хозяйское!» А она мне на эти слова язык показала… Язык, понимаете! Рушник на стол швырнула и с треском в свою каморку ушла. Да у меня четыре медали: станиславская, анненская, две георгиевских, – и не то что язык, пальца мне никто не показывал… Чертовка такая сухопарая!
– Марку я вам еще принес, Добровольного Флота[16], – робко вставил Игорь, чтобы отвлечь матроса от его огорчительной истории.
– Спасибо. Вещь редкая. А на кухню, хоть на куски режьте, и носа больше не покажу. Пусть сама салат с огорода в переднике носит. Баста!
– Вы не сердитесь, Игнатий Савельич. За кипятком я сам сбегаю. Хорошо?
Звякнул чайник, ноги мальчика перелетели через подоконник и скрылись за кустами.
Морской фельдшер медленно вытер полотенцем побагровевшую шею, лицо. Даже волосы вытер. Вздохнул и тяжело фыркнул, точно из-под воды вынырнул.
Через минуту тем же прямым сообщением Игорь вскочил в окно и бережно поставил чайник на стол.
Матрос уже успокоился и аккуратно расставлял на белой клеенке стаканы – бокалы из-под горчицы, баночку с вареньем, молодой редис и прочее угощение.
Долго и мирно большой и малый пили чай вприкуску, с присвистом втягивая горячую влагу из блюдечек: эту манеру Игорь с удовольствием перенял от матроса.
– Кружовенное варенье берите, Игорь Иванович.
– Сами варили?
– Самолично. Нет лучше фрухта. В парке здешнем айва растет, деревянное яблоко. Тоже на варенье идет. Несуразная вещь – язык вяжет… Один тани́н, можно сказать.
– Что такое танин?
– Вяжущий порошок. В полосканье кладут.
– Во флоте чай матросам давали?
– Обязательно. Сигнал такой на боцманской дудке в шесть утра высвистывали: «Вставать, койки вязать, чай пить!»
– Посвищите!
Матрос посвистал.
– А на обед другой сигнал был, веселый:
– Разве хлеба не было?
– Сколько хочешь… Это матросы в шутку такие стишки сочинили.
Мальчик прислушался: муха на спиральной бумажке опять запищала.
– Можно ее отлепить, Игнатий Савельич? Ведь она мучается…
– Валяйте. Пусть живет, Господь с ней.
Игорь отодрал осторожно муху, обмыл ее в простывшей капле чая и положил на окно. «Ишь ты, поползла! Лети, мушка, на чердак… Солнца нету – сохни так!»
Фельдшер ухмыльнулся и ласковой шершавой ладонью прикоснулся к маленькой кудлатой голове.
– Правильно!.. Теперь, стало быть, и покурить можно.
Он свернул из курчавого темного табака папироску, затянулся и пустил в потемневшее окно серое колечко. С птичьего двора не доносилось ни звука. Парк молчал. Над капустой за палисадником дымился сиреневый туман.
– Был еще у нас, Игорь Иванович, на крейсере такой случай… – тихим баском начал матрос. – Плавали мы под Архангельском в Белом море… Помор[17] один знакомый команде в презент белого медвежонка привез, командир разрешил. Утешный зверь был, вроде вас, извините, ростом. Бродил по палубе, никто его не забижал, конечно. Очень даже все обожали. Шваброй, бывало, палубу трут, а он, стервец, как собачка, швабру зубами хватает. Пил-ел с нами, водочку очень любил, все чарки вылизывал; рыбой сырой брюхо набьет и растянется на баке, как коврик, лапы распластавши. Одним словом, добрались мы до Либавы[18]. Стоим на рейде, приводим себя в порядок. Как-то после ужина глянули на медвежонка – что за оказия! Стонет, урчит, по палубе катается, лапами себя по животу скребет. Собрались мы кольцом: «Вась-Вась!» Васькой его звали. А он никакого внимания. Еще пуще ревет… Двинулся я было в кают-компанию доктору нашему доложить, потому господа офицеры тоже нашего Ваську обожали. Чтоб диагноз болезни определил. И в ту же минуту медведь наш за борт! Только пена столбом.
– Утонул? – в ужасе прошептал Игорь.
– Тоже скажете… Разве белый медведь утонуть может? Плавает вдоль ватерлинии[19], жалостно кричит, голову к нам задирает. Прямо смотреть невозможно…
Игорь утер рукавом глаза.
