Чудеса не повторяются - [4]

Под вечер мы пили чай в кондитерской на углу Сантьяго-дель-Эстеро и Сан-Мартин, которую со временем снесли. Всякий раз, как кто-нибудь толкал огромные стеклянные двери, чтобы войти или выйти, казалось, что в зал вплывает огромный айсберг. Измученные холодом, мы не сводили глаз с этих дверей, словно надеялись остановить людей магией взгляда.

— О господи! — прошептала Кармен.

В зал вошла матрона необъятных размеров, величественная, как могучий морской лев.

— Ну и чудовище, — заключил я.

— Это она, — уточнила Кармен.

— Кто?

— Председательша. Собственной персоной.

— Может, она не заметит тебя.

Не успел я договорить, как сеньора впилась глазами в наш стол и остановилась. Минута ожидания показалась мне нескончаемой. Я увидел поднятый указательный палец. Вероятно, мое воображение склонно к мелодраме. Вероятно, я ждал, что карающий перст укажет на Кармен. Я оцепенел. Сеньора дважды поднесла палец к губам. Позднее Кармен говорила о том, что ей подмигнули, — здесь я ничего не могу утверждать или отрицать. Скажу только, что из-за величавой громады вынырнул старичок с покрасневшим носом и мокрыми усами, явно ко всему безучастный. Вполголоса Кармен спросила:

— Она дала мне знак молчать или я не в своем уме? — И с радостью добавила: — Так же, как я, она сказалась больной. Так же, как мы, приехала в Мардель-Плата.

— Разница в том, — заметил я, — что ее старичок простужен.

С этой минуты все переменилось. — Неожиданная и безусловно карикатурная сцена со встревоженной старухой, видимо, помогла мне избавиться от неуемной рассудительности и от омерзительного чувства постоянной неловкости. С этой минуты я целиком положился на нашу счастливую судьбу. Готов поклясться: к ночи холод ослаб. Во всяком случае, я лег в постель раздетый; когда не хватало тепла, я находил его у Кармен.

С тех пор пародировать жест старухи стало нашей шуткой. Когда с нами говорили или просили чего-то не рассказывать, мы дурачились, имитируя тот торжественно-нелепый знак. Известно, подобные проделки при частом повторении выглядят глупо. Нам шутка напоминала о лучших днях.

Человеческая память избирательна. Но если вести рассказ по порядку, оживают давно забытые воспоминания. Я помнил о том, что в час дня мы сели в поезд, но не о том, что Кармен просила меня отложить возвращение. Сейчас я представляю, как она лежит на кровати лицом вниз, головой зарылась в подушку. Я приподнял ей голову, чтобы поцеловать. Кармен не смеялась.

— Останемся, — серьезно проговорила она.

Она смотрела на меня с трепетом, словно боялась чего-то. Думаю, этот внезапный трепет вызвал во мне непреклонность. Я сказал:

— Всем известно, что женщина состоит из периодов и циклов, — разве ее не сравнивают с луной? — но мужчина, который об этом помнит и объясняет приступ плача нервами или железами, считается бесчувственным. Тот же, кто забывает об этом, пусть не восклицает, когда от него уходят: «И все же ты плакала обо мне!» В ответ он услышит, что это ему приснилось.

— Противный, — шепнула Кармен с улыбкой.

— Уезжать все равно придется, так зачем разыгрывать трагедию?

— Тогда, — сказала она, — останемся навсегда.

Вместо ответа, я собрал чемодан. Когда решение принято, я не допускаю изменений (и порой горжусь этим, как достоинством).

Несколько дней спустя, в Буэнос-Айресе, я вдруг обнаружил, что тоскую по нашему житью в Мардель-Плата и что Кармен, оставаясь пылкой и нежной, уже не привязана ко мне всей душой. Она приходила в гости, мы гуляли и веселились, вспоминали жест старухи, все забавляло нас, однако — чего раньше никогда не бывало — мне постоянно хотелось спросить ее, не стала ли она любить меня меньше.

Весной друзья предложили мне съездить в Ушуаю. Огненная Земля всегда привлекала меня, и я не хотел упускать случая побывать там. Единственной помехой была Кармен. Ехать с компанией было для нее неудобно, а одного — отпустила бы она меня? Я избавил себя от сложностей: уехал не простившись.

С юга я вернулся под вечер и застал на пороге дома двух мужчин. Любопытно, но эти люди всегда будут для меня безликими, без роста и каких-либо примет — они стерлись в памяти, остались лишь немногие слова и ужасное потрясение. Мне назойливо твердили о служащей, которая непонятным образом уклонилась от какого-то там опознания, я же мечтал о горячей ванне и минуте покоя.

— Какое мне дело? — возмутился я.

Они настаивали на своих объяснениях, и, превозмогая усталость, я разобрал, что речь идет о несчастном случае, услышал слово «погибшая», а затем еще два (произнесенные бесстрастным голосом, который, не прерываясь, монотонно продолжил фразу): Кармен Сильвейра. Служащая, когда ее попросили следовать за ними в морг, заперлась в комнате. О какой служащей они толковали? О служанке, которая по утрам приходила убирать квартиру покойной. Они предложили мне опознать труп. Да простит меня бог — в моей скорби я ощутил некую гордость.

— Я видел тебя в ночь бдения, — сказал я.

Луис Греве ответил:

— Я почти ничего не помню.

— Наверное, это был тяжелый удар, — посочувствовал я. — Кармен всегда такая красивая. И вдруг видеть ее мертвой...

— Обескураживало? Я собирался это сказать, но теперь понимаю: можно точнее выразить то, что я чувствовал тогда и чувствую до сих пор. Увидев ее мертвой, я был обескуражен, но куда меньше, чем при мысли, что уже никогда ее не увижу. Самое невероятное в смерти то, что люди исчезают.