Чудеса и фантазии - [51]

– Не до конца, – сказал джинн. – Он тоже был некоей эманацией, вроде того Беккера, которого ты так и не позволила подарить тебе?

– Да, но только эманацией отсутствия. – Она помолчала. – Еще до него у меня был один мальчик, который был настоящим…

– Твой первый возлюбленный?

– Нет. Нет. Он был настоящий, но не во плоти. Золотисто-смуглый, он ходил со мною рядом повсюду, куда бы я ни пошла. Он сидел со мною за столом, лежал подле меня в постели, пел со мною вместе, проникал в мои сновидения. Он исчезал, когда у меня бывали головные боли или я просто плохо себя чувствовала, но всегда появлялся, когда я задыхалась от приступов астмы. Его имя было Тадзё, не знаю уж, откуда я это взяла; да нет, он просто явился однажды вместе с этим именем, а я подняла глаза и увидела его. Он рассказывал мне всякие истории. На языке, который знали только мы двое. Один раз я нашла стихотворение, в котором говорилось, что это значит – жить в его обществе. Я не думала, что такое еще кому-то знакомо.

– Мне известно о таких существах, – сказал джинн. – У Зефир тоже был один из них. По ее словам, он был как бы слегка прозрачным, но двигался и все делал по собственной воле, а не по ее желанию. Прочитай мне это стихотворение.

Когда мне было лет тринадцать,

Я побывала в сказочной стране,

О Чимборасо[79], Котопахи[80],

Они друзьями стали мне.

Отец мой умер, умер брат.

Они уплыли, как в мечтах,

В страну, где Попокатепетль[81]

Светился в солнечных лучах.

Я смутно слышала урок,

Мальчишек крики где-то далеко,

О Чимборасо, Котопахи,

Украли мою душу вы легко.

И, утонув в золотистой мечте,

В ту страну летела я с ней —

Сияющий Попокатепетль

Над пыльной улицей виделся мне.

И смуглый мальчик меня провожал,

Но мы ни слова сказать не могли.

О Чимборасо, о Котопахи,

Вы все слова мои унесли?

И, зачарованно глядя ему в лицо,

Что прекрасней цветка любого,

Хотела я знать, о Попокатепетль,

Не ты ли сказал свое слово?

Дома и прохожие мне казались

Виденьями, улетающими с ветерком.

О Чимборасо, Котопахи,

Украли мою душу вы легко.

– Я люблю это стихотворение, – сказала доктор Перхольт. – В нем есть две вещи: волшебные имена и смугло-золотистый мальчик. Хотя имена к самому мальчику отношения не имеют, в них заключена поэзия языка, да и сам он – поэзия языка, его романтика… он, пожалуй, более реален, чем… сама реальность – подобно тому, как богиня Эфесская более реальна, чем то, что я…

– И я тоже – находимся здесь, – подхватил джинн.

– Действительно, – сказала доктор Перхольт. – Бесспорно.

Наступила тишина. Потом джинн спросил доктора Перхольт о муже и детях, о ее доме, о родителях, и на все эти вопросы она отвечала, не ощущая – ни в собственной душе, ни в его восприятии – никакого по-настоящему живого отклика; эти люди как бы ничего для нее не значили в данный момент, и она не могла оживить их в своем рассказе. Мой муж уехал на Майорку с Эммелин Портер, сказала она джинну, и решил назад не возвращаться, и я была этому рада. Джинн спросил, какова внешность мистера Перхольта и хороша ли собой Эммелин Портер, и получил невыразительные и не удовлетворившие его ответы. «Они просто восковые фигуры, эти твои люди», – сказал джинн возмущенно.

– Я не хочу думать о них.

– Это совершенно очевидно. Расскажи мне лучше что-нибудь о себе – что-нибудь такое, чего ты никогда никому другому не рассказывала, что-нибудь такое, чего ты ни разу не доверила ни одному своему любовнику в тиши самой прекрасной ночи, ни одному другу в тепле долгого вечера. Что-нибудь такое, что ты хранила только для меня.

И один образ тут же промелькнул в ее душе, но она отвергла его как недостаточно интересный.

– Расскажи мне, – сказал джинн.

– Это все ерунда.

– Расскажи.

– Однажды я была подружкой невесты. На свадьбе одной моей хорошей приятельницы, мы вместе учились в колледже. Она очень хотела белое подвенечное платье с фатой и цветами и чтобы играл орган и все такое, хотя уже давно и вполне счастливо жила со своим приятелем, они спали вместе, и она говорила, какое это блаженство – жить с любимым человеком, и я верила, что это на самом деле так. В колледже нам всем она казалась такой уравновешенной, замечательно сильной и властной женщиной, к тому же обладавшей сексуальным опытом, что в дни моей юности было явлением довольно необычным…

– Женщины всегда изыскивали способы…

– Не надо вторить «Тысяче и одной ночи». Я же тебе действительно что-то важное рассказываю. Так вот, она была исполнена чисто физической красоты и способности стать счастливой, на что большинство из нас способно не было, тогда было модно представляться встревоженной, страдающей, нервной, особенно это касалось девушек – а может, и молодых мужчин тоже. Наше поколение находило нечто постыдное в том, чтобы остаться незамужней, старой девой, – хотя все мы были умными и образованными, как Зефир, мои подруги и я сама, у всех у нас была та жажда знаний, о которой ты говорил, мы готовились стать учеными…

– Зефир была бы, конечно, тоже счастлива стать преподавателем, например философии, – проговорил джинн. – Никто из нас, ни я, ни она, не мог даже как следует придумать, кем ей стать – в те-то времена…