Чудеса и фантазии - [158]

Он повел ее в гостиную. Грациозно она опустилась в кресло и спрятала смуглое лицо в ладонях, так что он не успел его разглядеть.

Она была в черных блестящих босоножках на очень высоком, тонком каблуке. Ногти на ногах накрашены ярко-красным. Ноги молодые, длинные. На ней было что-то вроде тонкой ярко-красной шелковой сорочки с разрезами до бедра, с узкими лямками. Такое одеяние Джеймс в прежние годы назвал бы вульгарным, но он обращал внимание на современных дам и знал, что теперь у всех наряды, в его допотопном понимании, вульгарные, однако же все рассчитывают, что к ним будут относиться как к порядочным. Ладони ее, скрывавшие лицо, были изящные, худые, как и ступни; ногти на руках тоже накрашены красным. Тонкие черные волосы, выбившиеся из узла на макушке, падали на лицо. Как же она бежала в такой-то обуви, с удивлением подумал он. Плечи ее вздымались, от тяжелого дыхания колыхался шелк. Он неслышно прошел на кухню, налил стакан воды, вернулся, протянул ей.

У нее были острые, прелестные черты лица, красные губы, широкий рот, длинные черные ресницы под веками, накрашенными в синевато-лиловый цвет. Не вызвать ли полицию, спросил он, но она помотала головой, молча потягивая воду, усевшись в его кресле уже более непринужденно.

– Не ожидала, что вы откроете, – произнесла она наконец. – Думала, все, догонит, мне конец. Теперь я перед вами в долгу.

– Как было не открыть…

– Не всякий откроет. Я ваша должница.

Джеймс не знал, что еще сказать. Расспрашивать ее казалось невежливым, а она сидела, все еще немного дрожа, и, судя по всему, не хотела вдаваться в подробности. Обычно в это время он принимает на ночь чего-нибудь немного покрепче, чем вода, сказал он смущенно. Не составит ли она компанию? Виски, например, хорошо успокаивает.

В незапамятные годы он легко нравился женщинам, по крайней мере во время летной службы, когда носил золотистые, пшеничного цвета усы. Когда-то он сказал себе: наступит день, поймешь, что ждать тебе больше нечего, и главное тогда – смириться достойно. Этот день давно уж минул. Будь она некрасивой, или толстой, или с кривыми зубами, предложить ей выпить было бы куда проще…

– А-а, виски как раз то, что мне нужно, – ответила она беспечно. – Со льдом, если вы не сочтете за дурной тон.

– Какая разница, как пить, – сказал Джеймс, который, впрочем, никогда не добавлял лед в хороший виски.

Когда он вернулся из кухни со стаканами, она ходила по комнате, разглядывая полки с книгами, фотографии на столе, корзину для белья, в которую были на ночь свалены вещи Мэдди, кресло с подголовником, на спинке которого аккуратно висела розовая лента – на завтра, – а на сиденье разлегся Дипси, зеленый, цвета лайма, с мягкой улыбкой. Джеймс подошел к ней и протянул бряцающий стакан. Они выпили, обменявшись кивком. Завитки волос на ее слегка изогнутой шее были еще влажными от бега. Она махнула красным ногтем в сторону Дипси и вопросительно посмотрела на Джеймса. Он отвел взгляд, думая, что бы ответить, и тут из комнаты Мэдди раздался грохот и стон. Он помчался туда по коридору.

Мэдди стояла в дверях своей спальни, обмотанная простынями, как в тоге или погребальных пеленах. Зубы у нее стучали. Седые волосы растрепались по лицу и плечам.

– Ты прокрался в мою комнату, – сказала она, – и не откликался, ты хотел мне навредить, я знаю, ты плохой, я живу с плохим человеком, мне конец…

– Тише-тише, давай ложись обратно, – прошептал Джеймс.

Но Мэдди как будто обезумела, она пыталась заглянуть Джеймсу через плечо, дико жестикулировала и яростно отмахивалась от чего-то, ежилась и бессвязно тараторила. Позади него, в отдалении, мерцало красное платье. Он произнес:

– Моя жена больна. Я приду через пару минут.

– Убери ее отсюда, – сказала Мэдди. – Это злая ведьма, от нее всем будет плохо…

– Извините, – сказал Джеймс девушке.

– Ничего, – ответила та, уходя в гостиную.

Бывало, что Мэдди не успокаивалась часами или даже всю ночь, но в этот раз силы и желание бороться покинули ее, как только другая женщина отступила; после непременного визита в туалет она легко позволила отвести себя обратно в спальню. Перестелив простыни и поправив подушки, Джеймс снова ее уложил. Он вернулся в гостиную, сгорая от стыда, хоть на то и не было причины, и чувствуя, что из респектабельного хозяина дома превратился в ее глазах в жалкого чудака.

– Извините, – произнес он, имея в виду сразу все: жизнь, спертый воздух в доме, Мэдди, старость, неумолимое угасание. – Извините, пожалуйста.

– За что? Вам не за что извиняться. Вы с ней добры, я вижу, как это непросто. Давно это у нее?

Она говорила так непринужденно, что Джеймс невольно вздохнул с облегчением.

– Пять лет назад она еще знала, кто я, – сказал он. – Я делаю все, что могу. Но этого мало. Нам обоим невесело, но нужно жить дальше.

– У вас есть друзья?

– Их все меньше и меньше: я теперь их не выношу, да и они нами тяготятся.

– А есть еще виски?

Гостья вернулась в кресло, он принес бутылку. Она задавала незначительные вопросы, он отвечал – рассказал о косточке из авокадо, о «секретах», она слушала с улыбкой, но не смеялась. На ее внимательном, подвижном лице было написано: да, хотя во всем этом есть толика от комедии абсурда, но куда больше – настоящей, неодолимой человеческой беды.