Чудеса и диковины - [145]

– Пошли, – сказал он. – Друзья его заберут. Остальные актеры проснулись от шума и собирались

идти на поиски, Мутти и остальные женщины собирали вещи, чтобы при необходимости быстро сняться с места. Сара закричала при виде ран Ульриха; остальные бросились ко мне, Абрахаму и Конраду, пытавшемуся пантомимой изобразить наши приключения. Абрахаму волей-неволей пришлось рассказать о случившемся; его рассказ был встречен яростным негодованием и чем-то вроде племенной гордости. Мне аплодировали и хлопали по плечам, как верную собаку – нет, не собаку, товарища, – и только Мутти сердито хмурилась.

– Ну что, ты доволен? – спросила она.

– Простите?

– Ты доволен этим свидетельством верности? Когда кому-то из наших грозит опасность, мы будем драться за его жизнь. Ты в этом сомневался?

Абрахам почуял несправедливость там, где ее не было.

– Женщина, это затеял не он. Они хотели его изнасиловать.

– А кто сказал, что они не вернутся с ночным дозором, чтобы отомстить? Тот парень, конечно, скотина, но он здешний. А мы для властей – разбойники и бродяги. Надо немедленно уходить. Прямо сейчас.

– Прости, Мутти. Я виноват.

– Ты ни в чем не виноват, – сердито сказал Абрахам.

Потом все занялись своими тюками, столбами и знаменами, плакатами и едой, детьми и зобами. Я собирал реквизит, включая свой злосчастный колчан, с которого все началось, и наш скудный запас хлеба и пива. Еще одна рука, в последний уже раз, потрепала меня по голове и быстро отдернулась. Я оглянулся и по нарочито независимому виду Мутти догадался, что это была она.

* * *

Грядущие неприятности выбрали провозвестником мою голову. Хотя Швейцария наслаждалась сочной зеленью июля, у меня в крови поселилась осень, мои ноги покрылись черной проволокой вен, а кудри на голове, которыми я заслуженно гордился, начали выпадать клочьями. Я все время щупал и приглаживал волосы, содрогаясь от отвращения. Никто из фигляров не комментировал мое облысение, кроме Абрахама, который посоветовал собирать волосы для растопки. Дородный Нарцисс, я рассматривал свое отражение в горных озерцах и жалостливо вздыхал, пытаясь удержать на месте редкие волоски. Через неделю все кончилось, и моя голова обрела идеальную форму, при виде которой любая наседка сошла бы с ума от счастья.

– Ладно, пусть это будет посвящением, – сказал я своему водяному двойнику, – моему покойному другу.

К тому времени, как мы достигли городка Андерматт в сердце массива Сен-Готтар, я был лыс, как булыжник, – и играл Купидона в отвратном парике. К тому времени мы уже очень долго не заезжали в города, и оказалось, что Мутти тоже страдает неведомой хворью. Она показала нам сыпь на глотке, как будто, выставив ее напоказ, она сможет избавиться от этого наваждения. Ее характер заметно ухудшился: любая гримаса или кашель вызывали раздраженную отповедь, а Абрахам, который всегда ловился на провокации Мутти, теперь ругался с ней без передышки. От малютки Митци мы узнали, что бабушка отдавала ей свою долю сыра, хлеба, черники и редкого лакомства – крольчатины. Эти жертвы, которые Мутти с негодованием отрицала, были понятными, даже похвальными; наша девчушка, талисман и любимица всей труппы, собиравшая деньги со зрителей, за последние месяцы стала бледной и хрупкой, так что Ульриху приходилось нести ее на спине, когда ей оказывали ноги, усыпанные нарывами. Поэтому основным поводом для волнений (а их хватало всегда: еда и кров, безразличные толпы и подозрительные магистраты) стал наш вожак – наша великая матерь, как называл ее Абрахам.

Город Андерматт встретил нас неприветливо. От крошечных сборов здоровье Мутти ничуть не улучшилось. Под тяжелыми взглядами служителей закона мы направились к горным перевалам, к цветущим лугам и изобильным лесам за ними, где мы могли бы добыть себе пищу и получить крышу над головой, не спрашивая разрешения у земных властей. Придерживаясь южных склонов, мы целыми днями брели без цели и направления, наслаждаясь солнечным светом, золотившим кожу и наливавшим соком яркие альпийские цветы – одуванчики и васильки, кувшинки и лилии, маки и звездчатые водосборы. Я находил утешение в четких контурах гор, в шепчущихся лесах из темных елей, пересыпанных светлыми лиственницами, в траве на опушках которых возлежали невозмутимые коровы, во взаимной заботе стегавшие друг друга хвостами по носу. Насущные заботы оставляли мне очень мало времени на раздумья, поскольку я занимался постройкой шалашей и поисками еды, носил воду из родников и драл лыко для веревок. Абрахам вновь показал себя с неожиданной стороны: устав от моего нытья насчет убитых башмаков, он снял мерки с моих ног и соорудил пару лаптей. Боль от мозолей постепенно утихла, но поскольку у меня были лишь стельки из грубой шерсти, холодные ночи и утренняя роса стали ощущаться намного острее.

– Не ной, – сказал Абрахам. Он снял чулки и показал свои ноги: на обеих не хватало мизинцев. – Обморожение. Жжет хуже огня. Мне было только двенадцать.

Их отличала не только физическая выносливость. Чем дольше я жил среди этих бродяг, тем сильнее поражался их изобретательности. Адольфа Бреннера привели бы в восторг силки, которые сооружали братья, – эдакие первобытные конструкции из рычагов и противовесов. Любой щипач позавидовал бы ловкости Абрахама, когда тот стоял, наклонившись, в реке, выуживая наш ужин. Посиневший от холода, он не сдавался, пока с торжествующим криком не вытаскивал из-под воды извивающуюся форель. Я тоже кое-чему научился: мастерить рыболовные крючки из шипов ежевики, разделывать рыбу и править нож на трутовике. Всю жизнь я считал себя перелетной птицей, но только сейчас научился читать книгу Природы: рисовать воображаемые линии в россыпях звезд, определять стороны света по ветвям дерева и узнавать на мокром береговом песке прерывистые цепочки следов выдры.