Чудаки и зануды - [5]

Она гордо указала на белого пса, который, задрав нос, трусил у её ног.

— Бежим! Живо! — прошипела я и потянула её за руку. — Это не Килрой!

— Что ты говоришь?

— Это не Килрой! — повторила я. — Неужели не понятно? Это другая собака, бежим к машине!

— А с псиной что делать? Надо бы её вернуть. О, Боже!

Я кое-как убедила её, что отводить собаку не стоит. Мы чесанули прямо по газону. А когда добежали до машины, пёс чуть было не вскочил на заднее сиденье. Еле-еле уговорили его остаться, пришлось скормить этому обжоре половину рулета.

В заднее стекло мне было видно, как он потрусил назад к поредевшей толпе, к Боргену и телебашне.

На обратном пути мы вдоволь посмеялись, вспоминая стычку в парке, незадачливого верзилу и его собаку, так охотно последовавшую за нами. На миг показалось, что всё наладилось. Но веселье было недолгим.

Ингве расстарался и к нашему возвращению сварил суп, но у нас не было аппетита. Мы даже не улыбнулись, когда Ингве, разливая суп, макнул в кастрюлю свой галстук.

Мама чувствовала себя бестолковой неудачницей.

— Ты права, — пробормотала она, застыв над тарелкой. — Мне надо больше заботиться о доме. Пора мне стать нормальной мамашей.

И весь вечер она старалась быть нормальной мамой. Бороздила пол чудовищным блестящим пылесосом, который ревел так, что не давал разговаривать. Потом долго тёрла оконные стёкла, так, что они скрипели, словно моля о пощаде. Затем обмела паутину, сгребла в кучу грязную одежду, распаковала ящики и картонки, расставила по местам мебель, полила цветы, заварила чай и всё это время была абсолютно невыносимой.

— Не думайте, что я всё это делаю в охотку, — приговаривала она время от времени раздражённым плаксивым голосом, какой бывает у нормальных матерей.

Когда в надраенных полах отразилось вечернее небо, мама велела Ингве повесить хрустальную люстру. Как только бедолага, держа люстру обеими руками, вскарабкался на шаткий стул, лицо у него позеленело, а колени задрожали. Люстра зазвенела, словно тысяча крошечных колокольчиков, а стул, дробно постукивая ножками, заплясал по полу.

— Что с тобой? — изумилась мама.

Я остолбенела: вот уж не знала, что этот зануда умеет так ловко балансировать.

— Помогите мне слезть! Помогите слезть! — верещал Ингве, меж тем как стул сам собой маршировал мимо журнального столика в прихожую.

В ту самую минуту, когда стул добрался до порога и я уже стала гадать, как он одолеет это препятствие, мама подхватила и Ингве, и люстру. Ноги у бедняги дрожали, а лицо покрылось испариной.

— Милый, ну как ты? — встревоженно спросила мама, и голос у неё стал прежним, не как у нормальной матери.

— Ничего, — пискнул Ингве. — Скоро пройдёт. Просто я немного боюсь высоты, у меня от неё голова кружится.

Он рухнул на стол в кухне, и мама принялась обтирать его жалкие волосёнки мокрой салфеткой. На время она забыла, что решила быть нормальной мамой. И я подумала, что пусть, пожалуй, остаётся такой, как есть. Хотя бы в главном.

Я задумчиво глядела в стеклянный шар, полученный в день рождения. Он почему-то лежал на кухонном столе. Вдруг внутри что-то вспыхнуло. Красная точка стала расти, и скоро весь шар пылал, как свеча на снегу. Я увидела, как в этом сиянии возник синий четырёхугольник, стал расти и превратился в дверь со стеклянными окошками и ручкой. Совсем как наша входная дверь, только поменьше — всего несколько сантиметров высотой. Вот ручка повернулась, и дверь открылась. В щёлку я успела заметить белые и жёлтые нарциссы и гиацинты вдоль дорожки и фруктовые деревья вдалеке. Увидела, как мелькнула тень на тропинке возле вишни. Я затаила дыхание, словно образ внутри — это свеча, которая может погаснуть от малейшего дуновения. А потом дверь, отблески огня и всё остальное исчезло так же внезапно, как и появилось.

Что это было?

— Грёза, — объяснил Ингве, когда я рассказала ему и маме о том, что увидела в стеклянном шаре. — Если долго смотреть в одну точку, то становишься словно загипнотизированный. В голове возникают всякие видения, как во сне. Понимаешь?

Ингве мастер всё растолковывать. Ни я, ни мама не слушали его разглагольствований. Но ему было всё равно. Он этого не замечал.

— Милая, — сказала мама, — то, что ты видела, означает, что скоро к нам придут гости.

— Не забивай девочке голову всякой чушью! — нахмурился Ингве. Одной рукой он крепко держал колени, которые всё ещё дрожали.

Но я-то догадалась, кто к нам придёт.

Килрой.

Глава третья, в которой к нам приходит гость, заводит часы и сообщает печальную весть

На следующее утро в шесть часов к нам в дверь забарабанили так, что стёкла в окнах зазвенели.

— Стучат! — крикнул Ингве.

Его голос донёсся из туалета: бедняга страдает от запоров и каждое утро сидит там, стонет и кряхтит. С вечера он пригоршнями запихивает в себя изюм и чернослив, чтобы утром дела шли побыстрее, но всё без толку.

— Не слышите, что ли, стучат! — не унимался Ингве.

Конечно, мы слышали. Снизу продолжали доноситься тяжёлые удары.

Это наверняка Килрой! Кто-то нашёл его и привёл к нам! Может, он ранен или заболел, оттого и подняли такой шум.

Я мигом слетела по ступенькам. Мама, против обыкновения, уже встала и тоже спустилась в прихожую. Она подошла к двери и распахнула её. Мы обе ожидали увидеть Килроя, щурящего глаза и виляющего хвостом, и потому посмотрели вниз.