Чудак-человек - [2]

— Гляди, какая у него физия кислая, — шепнул мне Егорка. — Будто карамельки вовсе не вкусные.

— Пойди, дай ему шоколадку, — посоветовал я.

— Чего захотел — шоколадку! — облизнул сухие губы Егорка. — Лучше я ему по шее дам.

И так качнул «море», что фрегат вылетел из корыта.

Дядя Ваня бережно поднял кораблик, обмахнул с него воду огромной своей лапищей, поправил паруса.

— Вы мне его насовсем дарите, да?

— Насовсем, — заверил я.

А Егорка добавил:

— Мы вам еще сделаем. Целых десять штук. Во!

— Еще не надо, мальчики, — очень тихо сказал дядя Ваня. — На этом спасибо.

И добавил с грустной усмешкой:

— Вот и моим именем корабль поименовали. Высокая честь, юнги, адмиральская…

Он прижал кораблик к груди, к сукну матросской рубахи, отвернулся и побрел к дверям дома. Честное слово, в эту минуту грубо вырезанная деревянная чурка с тряпицами парусов на тонких прутиках мачт показалась нам прекраснейшим из всех творений рук человеческих. Мы упивались неслыханной своей щедростью, царским своим великодушием, и не видели за всем тем, каким он, дядя Ваня, был в эти минуты, у порога своей квартиры. Сгорбленный, с головой, втянутой в плечи, он совсем не походил на того высокого, сильного моряка, который час назад оделял нас карамельками.

Дети, как я теперь понимаю, — самые добрые существа на земле и в то же время самые большие эгоисты.

— Чудак-человек, — вслед дяде Ване ласково пропел со скамеечки Григорий Ефимович. — Поди, все село навзрыд хохотало, когда он — в форме-то! — в чайную навертывал, медные гроши свои тратить.

Я посмотрел на него, на Оську. Умиротворением, вечным покоем веяло от сытенькой фигуры Григория Ефимовича. И Оська, в тесном соседстве с отцом, безмятежно наслаждался карамельками. А рядом со мной сопел и сопел Егорка и вдруг, вздохнув обреченно, рукавом рубахи снял из-под носа набежавшую было каплю. Я дал щелчка ему в лоб и приказал:

— Пошли ужинать, салага.

3

После ужина дядя Ваня постучал в нашу дверь.

— Хотел вот посидеть с ребятами, — несмело сказал он матери. — Праздник у меня сегодня.

— А чего же, посиди, — охотно согласилась мать. — Чай, не убудет их.

И сама устроилась со спицами у стола.

Обрадованные, мы с ногами забрались на большой, покрытый самотканым ковриком сундук. Дядя Ваня уселся напротив, на табуретке, которую называл до смешного непривычно — банкой. «Вот, — сказал, подвигая ее, — и банка мне».

— Про что будем разговоры плести, флибустьеры? — спросил он.

— Про что будем разговоры вести? — зачарованно повторил Егорка.

Я ткнул его в бок и ответил за него и за себя.

— Про море, конечно. И про корабли.

И мы долго говорили про море и про корабли. Про то, почему на ленте у дяди Вани «Очаковъ» написан с твердым знаком. Про то, какие есть на белом свете удивительные страны. И про то, как плавают в море киты и как охотятся на них с гарпунной пушкой. Еще — про айсберги: бродят они по волнам, повитые дымкой туманов, на три четверти укрытые волной, — поди угляди такое чудище! Не любят их моряки.

— А в революцию, — тихо сказал дядя Ваня, — в революцию балтийские матросы пошли за Лениным, Советскую власть во всей России устанавливали.

— И ты тоже?

— А как же! — укоризненно взглянул на меня дядя Ваня. — Я Ильича видел. И речь его слушал. Перед тем, как на фронт против царского адмирала Колчака идти. Разбили мы тогда адмирала…

— Старый ты, дядь Вань, — вздохнул Егорка. — Вон когда еще воевал.

Дядя Ваня не обиделся.

— Старый, верно. Только и последняя война меня не минула — пригодился я: у Сталинграда баржи водил по Волге…

Потом мы пели. Про «Варяга». И про то, как «раскинулось море широко». Долго пели. В этой песне дядя Ваня помнил каждую строчку, и мы с упоением и не раз повторили самые жалостливые, в которых «напрасно старушка ждет сына домой». От песни этой плакать хотелось. Я все поглядывал на маму и думал, что вот вырастем мы с Егоркой и станем, как и дядя Ваня, моряками. А мама к тому времени превратится в старушку. И будет ждать нас из плаваний, тосковать о нас. И это, наверно, очень неплохо, когда кто-то ждет тебя дома… А когда мы в новый раз завели этот куплет, пришел из своей квартиры Григорий Ефимович и, раздувая щечки, закричал, что это форменное безобразие, что мы мешаем жильцам спать, что есть такой закон, по которому после двенадцати даже вслух говорить нельзя — только шепотом, и что он будет жаловаться.

— Чудак-человек, у нас праздник, а вы… — вслух возмутился Егорка, но мама не разделила его возмущения — шлепнула Егорку по затылку, а дядя Ваня скомандовал нам:

— Отбой!

И мы нырнули в постели.

Дядя Ваня ушел не сразу. Задержался у двери и — слышали мы — тихо говорил матери:

— Счастливая ты, Антонина. Хорошие у тебя мальцы растут, душевные. Безотцовщина, коли разобраться, но достойны погибшего на войне батьки. А я вот живой-здоровый, да не пофартило…

— Не рви себе сердце, — невпопад перебила его мама, поднимая голову от вязанья. — Не надрывай себя, Алексеич.

Дядя Ваня закашлялся, махнул рукой, толкнул дверь от себя.

4

Через два дня мы уехали в пионерский лагерь. А когда вернулись недели спустя — тотчас засобирались к дяде Ване. Егорка хотел отнести ему какую-то необыкновенную оранжевую стрекозу. Засушенную, он берег ее пуще глаза. Мне нечего было нести. Мне просто-напросто нужно было поговорить с дядей Ваней, посоветоваться по страшно секретному делу. Я надумал убежать из дому. Из самых благородных побуждений надумал. Матери было трудно прокормить нас — мы с Егоркой росли, и вместе с нами рос наш аппетит. А убегу на море, Балтийское или Баренцево — неважно, поступлю юнгой на корабль. Чем время терять понапрасну, за школьной партой штаны протирать, настоящему делу выучусь. Пусть только дядя Ваня подскажет, на какой корабль надежней проситься: на линкор или на крейсер. Где кормят лучше?