Чучело белки - [17]

С какой стати ему беспокоиться о маме — после того, что она сделала? Может быть, кто-нибудь подобрал ее, или еще подберет. Может быть, она уже все выболтала. Только кто ей поверит? Улик больше нет. Он будет все отрицать. А может, не потребуется и этого — всякий, кто посмотрит на маму, сразу поймет, что она сумасшедшая, когда выслушает ее дикую историю. И тогда ее упрячут, запрут в комнату, от которой у нее не будет ключа, и она останется там навсегда, и слава Богу.

Он вспомнил, что совсем недавно испытывал другие чувства. Но это было до того, как он побывал в ванной, до того, как ему пришлось входить в душевую кабинку и смотреть на эти… вещи.

Это мама была виновата в том, что происходило с ним, по ее вине пострадала бедная, беззащитная девушка. Это мама взяла в руки мясницкий нож и принялась резать и кромсать — на такое зверство был способен только маньяк. Он должен был повернуться лицом к фактам. Она была маньяком. Она заслуживала того, чтобы ее упрятали, ее нужно было упрятать, как ради безопасности других, так и ради ее собственной.

Если маму подберут на шоссе, он сам проследит, чтобы ее поместили куда надо.

Впрочем, она, наверное, и не подходила к шоссе. Скорее всего, она бродила где-то поблизости, не уходя от дома. Или, может быть, она следила за ним, пока он был на болоте — может, она следила за ним с самого начала. Ну, а на болоте, если мама действительно сумасшедшая, могло произойти что угодно. Если она оказалась там, она легко могла поскользнуться. Это было вполне возможно, в такой-то темноте. Он вспомнил, как тонула машина, как она постепенно исчезала в трясине.

Норман чувствовал, что его мысли больше не были вполне связными. Какой-то частью своего мозга он сознавал, что лежит на кровати в своей спальне и что это продолжается уже довольно долго. Но он, на самом деле, не принимал никакого решения относительно того, что ему делать; он не интересовался ни мамой, ни ее местонахождением. Он просто наблюдал за ней. Он мог видеть ее, хотя в то же время знал, что его усталые воспаленные глаза закрыты.

Он видел маму, и она была в болоте. Там она и была, в этом болоте, она забрела в него в темноте и не могла выбраться обратно на сушу. Мутная жижа пузырилась у ее коленей, и она пыталась ухватиться за ветку или дотянуться до твердой земли, но все напрасно. Ее ноги постепенно уходили под воду, и там, где они соединялись с туловищем, мокрое платье, облепившее бедра, образовало подобие черной буквы “V”. Фу, у мамы были грязные ноги. Он не должен смотреть.

Но он хотел смотреть, хотел видеть, как она погружается во влажную, бархатистую, склизкую тьму. И поделом ей, она сполна заслужила то, чтобы составить компанию бедной невинной девушке. Туда им обеим и дорога! Скоро он избавится и от преступницы, и от жертвы. От мамы и от сучки. Мама-сучка тонула в этой жидкой грязи, и пусть это случится, пусть она сгинет в этой вонючей отвратительной жиже…

Вода уже поднялась выше ее груди. Он не любил думать о таком, он никогда не думал о маминых грудях, не должен был, и это было хорошо, что они погружались в болото навсегда, и ему никогда больше не придется думать о таких вещах. Но он видел, как мама задыхается, и от этого сам начал хватать воздух ртом. Ему стало казаться, что он задыхается вместе с мамой, а потом (это был сон, это должен был быть сон!) мама неожиданно оказалась на суше, и он тонул. Его засосало по самое горло, и некому было спасти его, некому помочь, не за что ухватиться, если только мама не протянет ему своей руки. Она могла спасти его, только она одна! Он не хотел тонуть, не хотел, чтобы ил забивал ему ноздри и рот, не хотел задыхаться и уходить на дно к девушке-сучке. И тут он вспомнил, почему она оказалась там, почему ее убили, — потому что она несла в себе зло. Она раздевалась перед ним, она бесстыдно пыталась развратить его своей наготой. Да что там, он сам тогда хотел убить ее, потому что мама научила его, как узнавать грех и извращение, и что сучки — это зло пред лицом Господа.

Выходило, что то, что сделала мама, она сделала, защищая его, и он не мог безучастно смотреть, как она гибнет. Она была нужна ему, и он был нужен ей, и даже если она сумасшедшая, она не могла допустить, чтобы он утонул. Не могла.

Вонючая жижа уже поднялась к его подбородку и подбиралась к губам, и если он сейчас откроет рот, она заполнит его, но он должен был открыть рот, чтобы крикнуть маме, и он крикнул: «Мама, мама — спаси меня!»

И он больше не тонул в болоте, он был в своей постели, где ему и полагалось быть, и его тело было мокрым, но лишь от пота. И он знал, что это был сон, он понял это еще раньше, чем услышал ее голос:

— Все в порядке, сынок. Я здесь. Все хорошо, — Норман почувствовал у себя на лбу ее руку, прохладную и чуть-чуть влажную. Он хотел открыть глаза, но она сказала: — Не волнуйся, сынок. Можешь спать спокойно.

— Но я должен рассказать тебе…

— Я все знаю. Я приглядывала за тобой. Неужели ты подумал, что я могу сбежать и бросить тебя? Ты поступил правильно, Норман. И все теперь хорошо.

Да. Именно так и должно было быть. Она была здесь, чтобы защитить его. А он был здесь, чтобы защищать ее. За мгновение до того, как снова погрузиться в сон, Норман принял решение. Они не будут говорить о том, что произошло в эту ночь, — ни теперь, ни позже. Никогда. И он больше не будет думать о том, чтобы упрятать маму куда бы то ни было. Что бы она не сделала, ее место здесь, с ним. Может быть, она сумасшедшая, может — убийца, но она все, что у него есть. Все, чего он хочет. Все, что ему нужно — это знать, что она здесь, рядом с ним. И все. Он уснул.