Чучело белки - [12]

Это был нехороший поступок. Мама и так была взвинчена, а когда он сказал, что приведет в дом девушку, впала в настоящую истерику. Господи, как она кричала — что она кричала: «Если ты только посмеешь привести ее, я ее убью! Я убью эту сучку!»

Сучку. Мама никогда так не выражалась. Но на этот раз выкрикнула именно это слово. Она была больна, очень больна. Может быть, девушка была права. Может быть, маму следовало поместить в лечебницу. Потому что еще немного, и ему будет не по силам справиться с ней. Или он не сможет держать в руках себя. Как там говорила мама? Насчет того, что трогать себя руками — это грех. А за грехи полагалось гореть в адском пламени.

Виски жгло ему горло. Это был уже третий глоток, но он нуждался в нем. Он много в чем нуждался. Девушка была права и в этом. Так жить невозможно. И долго так продолжаться не могло.

Весь ужин он просидел как на иголках. Он боялся, что мама устроит скандал. После того, как он запер ее в комнате, он все время ждал, что она вот-вот начнет кричать или биться в стены. Но она вела себя тихо — слишком тихо: будто прислушивалась. Этим, наверное, она и была занята. Маму можно было запереть, но нельзя было заставить не подслушивать.

Норман надеялся, что она уже уснула. Может быть, завтра она ни о чем и не вспомнит. Такое часто случалось. Хотя, с другой стороны, иногда ему казалось, что мама давно забыла о каком-нибудь эпизоде, и вот тут-то, как гром среди ясного неба, она и ошарашивала его, иной раз через много месяцев.

Ясное небо. Он издал сухой смешок. Никакого ясного неба больше не было. Только тучи и темнота, как сегодня.

Вдруг он различил какой-то шум и встревоженно развернулся в кресле. Неужели это мама? Нет, ты же сам запер ее — забыл разве? Наверное, это девушка в соседней комнате. Да, теперь он ясно слышал ее; кажется, она открыла чемодан, достает вещи, готовится лечь в постель.

Норман сделал еще глоток. Только ради того, чтобы успокоить нервы. И на этот раз виски помогло. Его рука больше не дрожала. Он больше не испытывал страха. По крайней мере, пока думал о девушке.

Странно, когда он увидел ее, его охватило это ужасное чувство — как оно называлось? Он забыл слово. Им… им… как же там дальше? Импульсивность? Нет, не так. Он не чувствовал себя импульсивным, когда находился рядом с женщиной. Может, импозантность? Нет, это уж точно не то. Он был уверен, что знает это слово, оно сотни раз попадалось ему в книгах — в тех, о которых мама даже ничего не подозревала.

Но, в конце концов, это не имело значения. Когда он был с девушкой, он чувствовал себя так, а теперь — нет. Теперь он был способен совершить что угодно.

А как много ему хотелось бы совершить с такой девушкой! Она была молодая, хорошенькая — и умная, к тому же. Он выставил себя круглым дураком, когда поднял крик после ее слов о маме; ведь и сам он в конце концов признал, что девушка была права. Она знала — она могла бы понять его. Так жалко, что она не осталась посидеть подольше, не поговорила с ним.

А теперь, может быть, он никогда больше ее не увидит. Завтра она уедет. Навсегда. Джейн Вильсон из Сан-Антонио, штат Техас. Кто она такая, куда едет, какая она внутри — как человек? Он вполне мог бы влюбиться в такую девушку. Да, мог бы — с первого взгляда. И тут не над чем было смеяться. Но она, наверное, стала бы. Потому что девушки все такие: они всегда смеются. Потому что они сучки.

Мама была права. Все они сучки. Но ты ничего не можешь с собой поделать, когда сучка такая красивая, и если ты знаешь, что никогда больше ее не увидишь. Если б ты был хоть наполовину мужчиной, ты не промолчал бы, когда был в ее комнате. Ты бы принес бутылку и предложил ей выпить, и она выпила бы с тобой, а потом ты перенес бы ее на кровать и…

И — ничего. Ты ничего не сделал бы. Потому что ты импотент.

Ведь это слово ты не мог вспомнить, не так ли? Импотент. То самое слово, которое ты знал по книгам и которое мама как-то бросила тебе в лицо, то, которое означало, что ты никогда больше не увидишь эту девушку, потому что от этого все равно не будет никакого толку. Слово, которое было хорошо известно сучкам; они должны были его знать, иначе с чего бы им все время смеяться?

Норман сделал еще глоток, совсем маленький. Почувствовал, как по его подбородку скатилась капля. Наверное, он был пьян. Ну ладно, он пьян — ну и что с того? Главное, что мама ничего не знает. И девушка ничего не знает. Это большой секрет. Значит, он импотент, вот как? Ну, что ж, это не означает, что он не может снова посмотреть на нее.

Вот прямо сейчас и посмотрит.

Норман перегнулся через стол, почти коснувшись головой стены. До него донеслись новые звуки. И богатый опыт помог ему правильно проинтерпретировать их. Девушка сбросила туфли. Вошла в ванную комнату.

Он протянул руку. Та опять дрожала. Она дрожала от предвкушения: он знал, что собирается сделать. Он сдвинет в сторону висевшую на стене фотографию в деревянной рамке и заглянет в дырочку, которую просверлил так давно. Никто больше не знал об этой дырочке, даже мама не знала. Уж мама-то точно не знала. Это был его секрет.

С той стороны дырочка казалась просто трещиной в штукатурке, но он мог прекрасно видеть сквозь нее. Мог заглянуть внутрь ярко освещенной ванной. Иногда мог разглядеть самого человека, стоящего перед дырочкой, иногда его отражение в зеркале на двери. Но он мог видеть. Он много чего мог видеть. Пускай сучки смеются. Он знал о них столько, что им и не снилось.