Чучельник - [17]

Ничто теперь не держало меня в отчем доме: ни жены, ни детей у меня, к великому огорчению моих бедных стариков, не было. Однако, я не спешил покидать усадьбу, тем паче продавать – эти стены помнили меня мальчишкой. Я решил пожить немного среди воспоминаний о далеком детстве, оказав тем самым дань уважения родителям. К тому же, я давно мечтал написать книгу о своих похождениях, особенно об одном из них – лишившем меня глаза.

Вечером следующего дня я собрал всех слуг в гостиной, и, поблагодарив за службу, предложил остаться только двоим: кухарке Марфе и её мужу Федору, который мог делать любую работу по дому. Справедливо рассудив, что для нужд моих и на содержание усадьбы много народу не требуется, я рассчитался с остальными и отпустил по домам.

К моему удивлению, седой как лунь слуга, служивший у моих родителей с незапамятных времен, так и остался стоять посреди комнаты. Я подошел к нему ближе и заметил, что глаза старика мокры, а подбородок дрожит.

– Что с тобой, Фрол? Стряслось чего? – я признаться не думал, что у него были причины горевать, тем более что в матушкином завещании он был помянут, и нищая старость ему никоим образом не угрожала.

– Нет, что Вы, что Вы, благодетель Алексей Леонидыч! Это я, старый дурак, расчувствовался совсем, никак не думал, что придется мне пережить моих хозяев – ваших достопочтимых родителей! – достав огромный платок в клетку, старый слуга шумно высморкался, после чего, воззрившись на меня, продолжал:

– Дозвольте мне служить Вашей фамилии и впредь. Весь смысл жизни моей…

Он не успел договорить, как голос его задрожал, и снова выступили слезы на глазах. Я был тронут такой преданностью и заверил старика, что оставлю за ним место. В Англии, к примеру, в моде дворецкие. Так чем я хуже английского дворянина?!

Минул месяц. Я сидел в кабинете и просматривал бумаги отца. К чести его, все они были в полнейшем порядке, все рассортированы и разложены в алфавитном и хронологическом соответствии. Мне оставалось только вникнуть в суть некоторых из них. Разбирая векселя земского банка, я обратил внимание на один документ, который не имел отношения к ценным бумагам означенного учреждения: никогда прежде не видел я подобных манускриптов. Почерк был мне незнаком, я едва смог разобрать эти каракули. А писано было вот что:

«Граф Леонид Прокофьевич Опалинский-Стрешнев, обязуется не позднее последнего дня последнего осеннего месяца присутствовать на собрании охотничьего клуба, являясь его почетным членом. Причина, оправдывающая его отсутствие, может быть только одна – смерть».

Далее шел текст, что-то в виде устава клуба, читая его, я не верил глазам, настолько нелепыми казались мне некоторые правила. Например: «Обязуюсь никогда не допускать сочувствия относительно жертвы, ибо жертва моя угодна Богу. В случае ослушания – да будет мне вечное презрение и печать проказы» или: «Не должно выставлять напоказ знак отличия вне клуба, без вящей нужды, а хранить его способно в надежном месте, которое, однако, должно быть известно приемнику».

Внизу стояла подпись красными чернилами. Неужели кровь? – подумалось мне, но я отбросил тотчас эти мысли, совершенно несовместимые с добрым именем моего покойного родителя. Не имея возможности думать ни о чем другом, я ещё раз прочел бумагу, от начала до конца.

Что за чепуха? Отчего-то клуб этот своим уставом сильно напоминал масонскую ложу. И что за приемник? Сын? Если это я, то почему отец не никогда и ничего не говорил мне о Клубе? Сильнее всего меня смущало вот что: будучи сам заядлым охотником, я знал, что мой отец не один из нас. Ни разу не было, чтобы он выбирался на охоту. В доме, правда, было ружье, но, скорее всего, он ни разу не стрелял из него.

За окном было безветренно и холодно: стояла такая стеклянная, прозрачная погода, которую лучше всего наблюдать из окна, сидя в кресле и вытянув ноги к камину. Фрол принес мне чаю с липовым цветом, и обеспокоился моим бледным видом:

– Что это Вы, барин, неважно выглядите – сказал он, ставя поднос на стол. – Уж не хворь – ли приключилась?

– Не волнуйся, Фрол, все в порядке – сказал я старику, размешивая в стакане ложку меда. – Скажи-ка лучше такую вещь: давно ли мой отец вступил в охотничий клуб?

Лицо моего «дворецкого» вытянулось:

– А разве, их сиятельства состояли в охотничьем клубе? Мне стыдно, дорогой Алексей Леонидыч… покорнейше прошу меня извинить, но я не знал об этом.

– Как так не знал? – пришел мой черед удивляться. Ты же сам говорил, тридцать лет, неотлучно… верой и правдой…

– Так точно-с, говорил. – Старик достал знакомый мне клетчатый платок и вытер вспотевший лоб, хотя в комнате было прохладно. – Но об охотничьем клубе слышу в первый раз.

– Ладно, Фрол, ступай, мне что-то и впрямь становится нехорошо. Принеси мне теплый плед и грелку.

Старый слуга вышел. Оставшись один, я скрутил манускрипт трубочкой, и спрятал его в полую трубу бамбукового карниза (кабинет отца был отделан в модном колониальном стиле). Потом прибрал остальные документы и сел поближе к огню, чувствуя озноб.

Сидя у камина, я припомнил одну историю из детства. Родители подарили мне жеребенка, чтобы я забыл о своем горе: деревенские собаки разорвали моего любимца – шикарного кота Ахиллеса. Этот добродушный, ласковый кот был слишком откормлен и тяжел, чтобы уйти от вечно голодной своры, и хотя собак отогнали быстро – было уже слишком поздно. Я, не веря в случившееся, рвался к коту, белая шубка его шевелилась от ветра, а мне казалось, что кот живой и что его ещё можно спасти… Как я рыдал тогда! И вместе со мной рыдали и маменька, и папенька, потому как Ахиллес был всеобщим любимцем.