Что записано в книге жизни - [2]

— Чтоб ты сдохла, проклятая!

Лучше бы бабке этого пожелали. Может, скорее померла бы.

Бабка что-то обдумывала. Дни и ночи, тайно, в одиночестве. Причмокивала, глядела куда-то в глубь себя, уже готова была вымолвить слово и в нерешительности замирала. Порой шептала: «Сынок»,— и сейчас же испуганно умолкала, оглядываясь, не услышал ли? Тогда ослабевшие руки и ноги покрывались каплями пота и прилипали к рубахе, а бабка лежала, как неживая.

Наконец решилась.

— Сынок!..

Он что-то чинил и, наверно, не слышал.

— Потап!

— Чего?

— Иди сюда.

— Чего там?

— Сядь около меня.

Он нехотя поднялся и сел на лавке под полкой.

Огромный мокрый сапог стоял у самых ее глаз, и его тень закрывала лицо.

— Пора умирать.

— Снова попа звать? Говорили, умру-умру, а я только деньги попу напрасно отдал.

Потап раздражался и не смотрел на нее.

— Эх, бабо... мамо,— поправился он.

Жесткие складки легли и застыли у его рта, и то, чего он не сказал, скрывалось в них.

— Не надо попа... Бог простит и так. А вот не могу умереть.

— Слыхал. Говорили.

— Забыла про меня смерть... Нет конца... Хоть бы ты помог.

Бабка зашевелилась в своем логовище. Он слышал, как стукнулись одна о другую ее ноги — кость о кость, как удушье зашипело в груди и с враждебностью и тоскою грубо вырвалось у него из горла:

— Ну?

Но бабка уже тихо лежала и спокойно что-то говорила сама с собой, как сквозь сон.

— ...взял сын розвальни, положил старика, да и отвез в овраг...

Потап поднял брови.

— Что вы сказали?

Но бабка очнулась.

— Я так... не нужна стала, лишняя. Место занимаю... ох, ох, хлеб ем, а он детям нужен... Всем тяжело со мной, и мне тяжело... Отвези меня в лес...

Он не понял, только искоса глянул на мать...

— Помоги, сынок... отвези в лес... Теперь зима, быстро замерзну. Разве старухе много надо? Раз-другой вздохнула, да и все...

Чем-то повеяло на него от этих странных слов, будто давний, забытый сон задел крылом мозг и исчез.

Не хотел слушать, а слушал.

— Греха не будет... В лесу чисто и бело... деревья — как свечи в церкви... Засну, и проснусь, да и скажу: «Матерь божья, не осуди сына, осуди нужду человеческую...» А с тем не считайся, что люди скажут. Как беда придет, где тогда люди?.. Нет их... Погибай в одиночку...

Слова матери падали, как зерно на готовую пашню; он чувствовал это, и в нем закипал притворный, чужой, неискренний гнев.

Наконец встал с лавки и крикнул сердито, скорей себе, чем матери:

— Не болтайте зря! Дал господь жизнь — пошлет и смерть... Спали бы лучше.

А когда погасили свет и легли, его мысли заметались по хате, тяжелые, бесформенные, темные, как клубы туч, и лишь иногда что-то светлое разрывало их.

Бог?

Ты глядишь с неба? Гляди.

Злобны и холодны были проблески мысли.

Грех?

Вся земля в грехе. Разве его голод — не грех сытых?

Он гнал от себя мысли, особенно подсказанные старухой. А вместе с тем, как нарочно, возникало в памяти полузабытое, о чем слыхал от матери или от бабки своей,— как некогда, еще в старину, дети убивали родителей. Вывозили в лес или поле и оставляли там дожидаться смерти. Зачем жить старому? Старому умирать, молодому жить. Так все на свете. Старый лист опадает, молодой вырастает. Зима исчезает с приходом весны, зерно гниет в земле, чтобы дать росток. Так повелось испокон веку.

Пожила старая, а умереть не может. Просит смерти — не дает бог. Разве грех помочь?

И снова что-то темное подымалось в нем, как пар над гнилым болотом, заволакивало мысли, заставляло тело неметь, обдавало холодным, зудящим потом. Тьфу! тьфу! Господи боже! Живую мать выволочь из хаты...

Глубокая ночь всей тяжестью налегала на грудь и не давала дышать, а мысли вновь робко касались мозга, шевелились и крепли.

Сгинь! Пропади!.. Как будет, так и будет... Что люди скажут? Люди! Они осудят. Когда от голода погибаешь с малыми детьми, когда от беды воешь, как собака, когда тебя жжет и режет,— людей нет. Нет на свете страшней пустыни, чем та, что зовется людьми. Люди! Ха-ха!..

Потап не мог заснуть, вертелся на лавке, приподнимал голову, прислушивался,— что там — в углу под полкой. Там было тихо.

И вдруг ему показалось: все уже позади. Мать в лесу, в хате просторней, не слыхать стонов, нет лишнего рта, нет постоянной заботы, где взять денег на похороны. Ему даже легче стало.

Но вот заскреблись мыши, завозились под полкой, и оттуда донесся жалобный скулящий голос:

— Ох, смертонька моя... где ты?

Встал поздно.

День был тихий, гнетущий. Серое тяжелое небо сдавило землю, а по ней, как неприкаянные души, бродил туман.

Надо было возить навоз. И Потап возил, тяжело ступая рядом с санями, сам серый, как сгустившийся туман, и все смотрел в глубь себя, где что-то за ночь осело и утвердилось.

Почему-то оставил работу рано, еще было светло. Зашел в хату, потоптался молча и вышел. Вернулся, стал у порога, но не смотрел под ноги. Что-то хотел сказать и не находил слов.

Мать молчала.

Тогда он бросил туда, где она лежала, с трудом, полусердито:

— Одумались?

— Что говоришь? А?

— Забыли вчерашние глупости?

— Ох... помоги мне, сынок...

— Опять свое?

— Отвези в лес...

Тогда он вдруг присел на корточки, и его лицо оказалось так близко, что старуха почувствовала горячее дыхание сына, зашептал со свистом: