Что в имени тебе моем? - [2]

В остальном Сарамаго верен себе — роман написан в его «фирменном» стиле, который невозможно ни воспроизвести, ни подделать. Трудно представить другого автора, способного позволить себе затянуть предложение на полстраницы, напрочь игнорируя знаки препинания, сваливая диалоги в одну кучу, да еще и отвлекаясь то и дело на совершенно посторонние, рожденные, казалось бы, случайными ассоциациями темы, и только в самом конце фразы вернуться к сути, то есть к тому, с чего она, собственно, началась. И ладно если вернуться, а то ведь возникают еще и сослагательные, вероятностные ответвления, которые, разумеется, ни к чему не ведут, ибо в конце автор непременно напоминает, что так оно было бы, если б… Смысловые акценты при этом можно расставить, ориентируясь по контексту, интонация же и вовсе оставляется на усмотрение читателя. Мол, сами решайте, вопрос это был, восклицание или спокойная констатация факта.

И вот эта-то совершенно немыслимая синтаксическая конструкция еще и читается на одном дыхании. Делая все возможное и невозможное, чтобы превратить текст в неудобоваримый словесный брикет, в бесформенный поток сознания, Сарамаго добивается эффекта прямо противоположного — мысль выкристаллизовывается, суть обнажается и из кажущегося сумбура и хаоса рождается простая истина, готовый афоризм, вроде такого: «Дух никуда не ходит без плотских ног, плоти же невмочь сдвинуться с места без крыльев духа». Согласитесь, красиво, поэтично и… волнующе. Недаром в издательской аннотации жанр книги определен как «метафизический триллер».

Кстати, о метафизике. Автор нимало не сомневается в своем даре рассказчика и даже слегка подтрунивает над коллегами: «что же до метафизических мыслей, дорогой мой, то, по моему мнению, их способна породить всякая голова, а вот способность облечь их в слова дана далеко не каждому». Не каждому, но некоторым все-таки дана. И тут самое время вспомнить о переводчике этой книги, оказавшемся достаточно решительным, чтобы дать ей новое имя.

Именно Александр Богдановский перевел на русский язык большинство романов Жозе Сарамаго, так что его с полным правом можно назвать «главным сарамаговедом» нашей страны. В одном из интервью переводчик признался: «У меня за тридцать лет работы сложилась привычка: я не читаю книжку вперед. Перевожу параллельно с чтением и иногда даже не дочитываю фразу до конца, а угадываю ее. С Сарамаго у меня происходит ‘замыкание контактов’. Он парадоксален, и предугадывания возникают совершенно неосознанно».

В этом — еще одна особенность прозы португальского классика: она обладает безупречной внутренней логикой. Каждая последующая фраза настолько просто и неизбежно вытекает из предыдущей, что, вчитавшись, начинаешь ее предугадывать. Что, впрочем, отнюдь не лишает книгу интриги, так как читательского ясновидения хватает на шаг-два, не больше. Но и такой резонанс дорогого стоит. Читатель как бы включается в увлекательный творческий процесс, предвосхищая очередной поворот авторской мысли и искренне радуясь собственной прозорливости. Тем больше, на мой взгляд, заслуга переводчика, сумевшего подметить эту особенность прозы Сарамаго и передать ее в русском тексте. Заслуга, кстати, по достоинству оцененная: за работу над «Книгой имен» Александр Богдановский был удостоен премии «Мастер» — профессиональной награды переводчиков.

Как уже отмечалось ранее, главная прелесть Сарамаго не в том, что он пишет, а в том, как… Язык его книг сочен, живописен, поэтичен и метафоричен. Свое отношение к его возможностям и назначению писатель однажды выразил следующим образом: «Чудесен и блажен язык наш, который, чем больше выкручивают его и ломают, тем больше способен сказать… О, если бы узаконить выворачивание фраз наизнанку, какой удивительный мир сотворили бы мы». Собственно, именно этим писатель и занимается в своей книге, не дожидаясь какого-либо специального законодательного акта, — ломкой языка, выкручиванием фраз. И предсказанный эффект действительно достигается: созданный Сарамаго мир поистине удивителен.

Удивителен и… забавен. Ибо писатель не был бы самим собой, если б остался совершенно серьезен. Недаром в своей нобелевской лекции он поставил на одну доску поэтов, пророков и… шутов, «пришествие коих мир спокон веку встречает глумлением». И не случайно слово «ирония» — наряду с «воображением» и «состраданием» — значилось в формулировке его заслуг при вручении ему упомянутой премии. В «Книге имен» юмор автора мягок, по-домашнему ласков и уютен. Вот герой попадает под дождь и приобретает весьма комичный вид — «с каплями на ушах». А вот в лабиринтах архива теряется забредший туда по делу нотариус — и, для того чтобы не умереть с голоду, бедняга вынужден питаться делами (спасибо, что не телами) усопших граждан. Как тут не вспомнить незадачливого персонажа Семена Фарады из фильма «Чародеи»?

И, раз уж мы заговорили о нобелевской лекции, вспомним и то, как охарактеризовал в ней писатель свой самый «архивный» роман: «И тогда подмастерье, словно в попытке изгнать бесов, порожденных слепотой рассудка, стал писать самую простую из своих историй: один человек ищет другого, потому что понимает — ничего важнее не может потребовать от него жизнь. Эта книга называется ‘Все имена’. Все наши имена, хоть и ненаписанные, — здесь. Имена живых и имена мертвых». Подмастерьем, как вы и сами, наверное, догадались, Сарамаго скромно называет самого себя, а «Слепота»— другой его роман, предшествовавший «Книге имен».