Что упало — то пропало - [2]

Самоназвание «Смородина» родилось из сообщения Неелова о том, что «смерд», «смрад» и «смородина» суть однокоренные слова. «Смерд» — чванное дружинное именование рядового древнеславянского труженика, вроде «вонючки». Город тогда сидел целое лето без горячей воды, и, несмотря на то, что все грели себе воду и худо-бедно оставались чистоплотны, кто-то засмеялся: тогда мы все еще смерды, а кто-то подхватил: и сидим в смородине! А потом кто-то сказал: что-то наша Смородина давненько не припадала к Чернильнице! Так рядом с одним именем собственным встало другое имя собственное.

Солнце скатилось за соседнюю крышу. Зазвонил телефон.

— Смольный, — сказал в трубку Крылов.

— Живой, Дедушка? — сказал Бронников — Это Латы. Жди нас через полчаса. Не кашляй, милок.

Крылов вовсе не кашлял. Неожиданно он испытал к Бронникову неприязнь, слишком явную, чтобы не цокнуть языком. Снисходительность Бронникова сообщала о заурядности Крылова. «Не такой уж я заурядный», несмело сказал себе Крылов, и вдруг впервые чужой голос подсказал ему: «Мы такие, какими нас хотят видеть. В другом окружении ты, чем черт не шутит, глядишь, раскрылся бы, расцвел».

— Нууу? — сказал вслух Крылов, и тут часы пробили пять: «Да. Да. Да. Да. Даа…»

— Нет, — отмахнулся от них человек, — нет, придумываю. Завидую.

С полгода назад Бронников, сильный, крепкий мужчина, не побоялся подраться на улице с двумя хулиганами, увидев, что они пристают к жене Крылова, Любе. Побил их.

«Это, видно, оттого, что я давно не был один и задумался, — решил Крылов, — и не с той стороны задумался».

Но мысли смелее нас и сильнее нас. Они потекли с обеих сторон, желанные и нежеланные.

Бывало, за праздничным столом появлялись новые улыбчивые люди — чьи-то родственники, сослуживцы, гости из других городов. Их встречали с искренним радушием и умело лепили из них героев вечера. Поэтому о Смородине шла завидная слава. Один из гостей, модный столичный психолог и средней руки патриот, в интервью московской газете воспел провинцию, доказывая, что, покуда в глубинке есть такие интеллигентные сообщества, как Смородина, Россия здорова, соборна и способна возродиться.

Но в Смородине не приживался никто — ее необходимо эластичный круг сложился и замкнулся. Ни больше ни меньше, не задохнемся и не расколемся.

И все роли в ней были разобраны или розданы, навсегда утвержден список действующих лиц. В высшей инстанции. Однако здесь и был главный подвох. Крылов не мог не думать с легкой досадой: какие-то весы, все взвешено и упаковано. Его роль ему представлялась бледной, необязательной, тесной. На весах Смородины ценилось равновесие плюса и минуса. Если плюс был большой, то и минус разрешался заметный, сочный. Стаханов был гулящий, но душевный и отлично играл на гитаре. Бронников был жаден и нагловат, но мастер розыгрыша, остряк. Ложников — сух, упрям, неотесан, но надежен, как кувалда. И красив, как Василий Лановой. Истерик и трепло Неелов был патологически безобиден и носил в себе нескончаемый латиноамериканский сериал, его присутствие развлекало и утешало, как утешает нечерноземных селян голод в Северной Корее.

И все — наши.

Крылова задевало, что у него не видели заметных достоинств (нет, и сам он, честно говоря, на свой счет не обольщался), а потому никакого простора для вольностей и задоров для него не предвиделось. Не то чтобы он хотел загулять, как Стаханов, напиться, как Неелов, наступить кому-нибудь на душу, как Ложников. Но все же, все же… Попробуй, однако, загулять — ты не Стаханов, пощады не жди!

Его любили, но понемножку, над ним подшучивали, но без смака, именно снисходительно, как над конфузливым, неповоротливым отроком периода первой задумчивости. Его мнением интересовались редко — чем он может удивить?

Впрочем, что касается мнений — тут царствовали жены. Они и представить себе не могли, что их мужья, они же — Сережа, Петя, Саня — что-нибудь понимают в жизни. Работают, стараются, любят детей — вот и молодцы. Недаром на них потрачены годы. Их профессиональные успехи представлялись женам суммой механических, добросовестных, но не столь уж одушевленных усилий.

Перекуривая на кухне, мужья добродушно жаловались друг другу на такое чванство. Но, может быть, и это входило в ролевой расклад, и было отмерено на тех весах?

Еще до этого вечера Крылов, случалось, задумывался: а ведь каждый из смердов вне компании ведет себя, вероятно, как-то иначе. Все меняются с опытом, с годами, и большая часть жизни каждого проходит не в Смородине, а в общении с другими людьми, человек воюет с собой, с судьбой, обновляется и побеждает, сдается и предает.

Не усилился ли запах серы, исходящий от Бронниковых, не тянет ли на желтый дом говорливый сморщенный Неелов?

Может быть, может быть.

Но не зря же тридцать лет подряд, собираясь в кольцо, играем, без особой натуги, в самих себя тридцатилетней давности — в Сережу, Машу, Петю, Любу? Разве это не святая ложь — да ложь ли, разве те ребята умерли в нас совсем? И как порой остро, как гордо ощущается верность, надежность нашей лицейской смычки вокруг Чернильницы!

2

Вопрос исчерпан, надоело. Последняя туча рассеянной бури — Крылову припомнился прошлогодний строевский тост за дружбу и братство. Строев закончил его так: «Смородина моя! Случалось всякое. В какое токмо дерррьмо мы с вами не вляпывались, но становилось то дерррьмо удобрением, и оттого наш Куст густел и крепчал!» Крылов тогда бездумно вставил: «Сказано красиво, но в перебор. Как хочешь, про дерьмо мы с Любой — пас». И все посмотрели на него с сердитым недоумением, словно он ни с того ни с сего разбил хрустальную вазу, и Люба вместе со всеми. Поежился он тогда, и сейчас поежился.