Что посеешь... - [14]

— Ну и как вы жили?

— Весело! — на секунду задумавшись, ответил он. — Думаю, что молодёжь всегда весело должна жить — вне зависимости от того, какие бы трудные ни были времена.

— А трудно было?

— Ну, вообще-то, конечно, да. Но мы сразу же организовали коммуну — четырнадцать человек — и легче стало жить, да и веселей. Все деньги, что получали, и если кому посылки приходили из дома — в общий котёл! Никому даже в голову не приходило прятать от друзей деньги или, скажем, кусок. Большего позора просто себе представить было нельзя! Всё вместе. Вместе, собрав в кучу все деньги, решали, кому что в первую очередь надо купить: у этого сапоги каши запросили, у того — пальто украли, замёрзнуть не дадим!

— Трудно, значит, жили?

— Чудесно! — ответил дед. — Более весёлого времени не помню. Днём в институте, потом вагоны разгружаем с углем, а вечером по всему общежитию пыль столбом — пляски, песни. Помню, там в углу зала высокая кафельная печка стояла, метра три высотой, и я, уж не помню как, вдруг взлетел на неё, стал филином оттуда гукать, филина изображать! Нет, весёлое было время! Откуда что бралось? — Дед покачал головой.

— Энтузиасты были потому что! — вздохнув, проговорил толстый дядька, который сделался уж участником нашего разговора.

— Да, видно, от этого! — повернулся к нему дед. — Потому что еда была — ноги, казалось, должны были протянуть! Обед стоил пять копеек в студенческой нашей столовой, и давали нам на них жидкий супчик — ну, фактически водичку — и в нём плавала половинка зелёной помидорины или кружок морковки. Кусочек хлебца, прозрачный почти, и ещё — горсточка чечевичной каши. И ещё один обед съесть нельзя было: в специальной такой карточке клеточку зачёркивали. Ну, выйдешь после такого обеда — в животе петухи поют, — вздохнёшь, сотрёшь с клеточки крестик и снова заходишь, в очередь встаёшь. Иногда проходило, но редко, чаще в шею выгоняли. А на рынке всё страшные деньги стоило, а стипендию нам давали восемь рублей, да ещё рублей по десять в месяц зарабатывали на разгрузке вагонов. Один у нас был, самый ушлый, ходил на станцию он, у него уже были там свои люди, договаривался — и мы приходили разгружать. Скажем, арбузы или дыни грузить — ещё ничего, порой уронишь как бы случайно, разобьёшь — накинемся все, съедим. А вот уголь грузить или хлопок не приведи господь: глотку пылью забьёт, не продохнуть, а останавливаться нельзя — ты звено цепи, из-за тебя вся работа остановится, ребята денег не получат. И не останавливаешься, часов по десять!

— Да-а! — вздохнул я.

— Зато гляди, какие мышцы у меня! — Дед напружинил руку. Я потрогал.

— А они теперь мышцы гирями накачивают! — проговорил сосед.

— Вот так вот! — тараща, по своему обычаю, глаза, задумчиво проговорил дед. — Многие не выдерживали, конечно, такой жизни, уезжали. Но я твёрдо решил: выдержу, не уеду. А знаешь почему?

— Почему?

— Потому что почувствовал я сладость узнавания нового. Впервые открылось передо мной, какой мир огромный и сколько в нём такого всего, о чём раньше я и не подозревал. С этого учёный, я думаю, и начинается — с ощущения радости узнавания, познания нового, неизведанного! Надо сказать, нам повезло в те годы: преподавательский состав тогда в саратовском институте на высочайшем мировом уровне находился. Потом уже, читая зарубежную литературу, понял я, каких корифеев в своей жизни повидал. А тут они ходили просто по коридорам, охотно с нами разговаривали обо всём, делились.

— И кто же там у вас был?

— Ну, в основном их специалисты знают, но среди специалистов имена их стоят очень высоко! Академик Тулайков был тогда крупнейший специалист по засушливому земледелию.

— А там что, засушливое земледелие было?

— А чего я тебе про засухи толковал? — рассердился дед. — Глухой, что ли?

— Ну, извини, пожалуйста, — спохватился я.

— На всю жизнь первую тулайковскую лекцию запомнил, — проговорил дед. — Про земледелие он сначала не говорил — сначала он другой нам урок преподал.

— Какой?

— Рассказать?

— Ну конечно!

Дед хитро улыбался. Любил он так — на самом интересном месте поиздеваться!

— Ну ладно, расскажу! — наконец сжалился он. — Вошёл академик Тулайков на кафедру — в безукоризненном чёрном костюме, в белой крахмальной сорочке, в галстуке бабочкой. Впервые я тут, наверное, стал догадываться, что такое элегантность. Поздоровался, краткое вступительное слово сказал: надеется, мол, что мы не опозорим стен славного учебного заведения. Потом говорит: «А сейчас выполним первое задание. Возьмите карандаши!» Ну, карандаши нам выдавали там. «Откройте тетрадь в клетку. И на листе нарисуйте десять маленьких кружков, чтобы помещались в клеточку». — «А где их рисовать?» — кто-то спрашивает. Ну, фантазия у нас всех не очень развита была. «Где хотите, лишь бы они располагались на листе, — Тулайков вежливо говорит. — Как можно аккуратнее рисуйте — это важно». У многих, гляжу, от такой задачи пот закапал! Другое дело стог сена сметать или рожь молотить — там всё ясно, а тут... где размещать эти десять кружков, в каком месте? Ну, наконец все нарисовали по десять кружков, тогда Тулайков вдруг говорит: «А теперь положите этот лист аккуратно перед собой... Положили? Возьмите в руку карандаш... удобней возьмите... теперь крепко закройте глаза... — Все тут удивились, но стали закрывать, раз надо. — Теперь, не открывая глаз, постарайтесь — по памяти, только по памяти — поставить точки карандашом во все десять кружков. Даётся десять минут». Тут такая тишина в аудитории настала — редко когда в жизни я такую тишину слышал. «Вот, — думаю, — история! Куда же я наставил кружки?» Долго так неподвижно просидел, потом вспомнил вроде один кружок — ткнул, второй вспомнил вроде — ткнул. Так чувствуется просто, как минуты уходят. Незаметно приоткрываю один глаз. На свой листок не смотрю — понимаю, что нечестно было бы, — но к соседям подглядываю. Гляжу, у одного пять попаданий, у другого уже семь. Быстро зажмурился, стал тыкать карандашом. «Всё, — голос Тулайкова раздаётся, — время истекло, больше точек не ставьте. Откройте глаза, напишите свою фамилию и несите листочки мне». Открыл я быстро глаза: ни одного попадания! Понёс я листочек к кафедре, гляжу, люди даже с десятью попаданиями листочки сдают! «Ну всё, — думаю, — пропал! Посмотрит Тулайков мой листок и тут же обратно в деревню меня прогонит: нет у меня никаких способностей». Тулайков долго молча листочки разглядывал. Гляжу, соседи мои хорохорятся, перья распускают: «У тебя сколько?» — «У меня восемь!» — «А у меня девять!» Ну, я как в воду опущенный сижу, сейчас, думаю, скажут: «Вон из аудитории!» Тулайков что-то долго молчит, — видно, чем-то огорчён. «Дело в том, — наконец хрипло как-то заговорил, — что мировой наукой установлено, что попасть в эти кружки карандашом практически невозможно — при любой памяти и координации. Статистика допускает, что может быть случайное одно попадание... ну два. Фамилий я никаких называть сейчас не буду, но пусть те, кто в пять кружков попал или даже больше, скажут сами себе сейчас, как они это сделали!»