Что-нибудь светлое… - [63]

Пусть говорят что угодно. Если думать еще и о репортерах, работать станет невозможно. Остановившись перед распахнутой дверью в квартиру Альтерманов, Беркович мимолетно подумал о том, что Наташа тоже посмотрит вечернюю сводку в ожидании информации об «убийстве с помощью каменной куклы», и ей будет неприятно видеть, как ее муж, прикрывая лицо, прошмыгивает (ужасное слово, но, к сожалению, правильное) мимо телевизионщиков, не сказав им (и телезрителям) ни слова и, тем самым, расписавшись в собственной беспомощности.

В гостиной было шестеро: кроме Рины, Леи и Марии, на диване сидели и молча смотрели в пространство уже знакомые Берковичу соседки: Веред с первого этажа, Эстер со второго и Алона с четвертого. Женщины были очень разные и по комплекции, и по возрасту (Веред — миловидная, молодая, худенькая, Эстер — пожилая и толстая, как бочонок, Алона, сидевшая между ними, — неопределенного возраста и с неопределенными чертами лица, которые трудно запомнить и еще труднее опознать, если, не приведи Господь, придется это делать), но сейчас почему-то выглядели похожими, как родные сестры. Что-то в них было одинаковое, но с первого взгляда Беркович не понял, что именно, и потому смутился, а посмотрев на черное от горя лицо Рины (через час после смерти мужа она выглядела лучше), Беркович решил, что говорить сейчас с этой женщиной — жестоко и неуместно. Поздоровавшись, он собрался ретироваться и прийти в другой раз, не сегодня. Может, действительно, подождать, пока родные погибшего отсидят шиву.

Рина подняла руку и молча показала Берковичу на короткий коридорчик, в торце которого была дверь в спальню. На двери в кабинет была наклеена бумажная полоска, хотя искать там было нечего — все, что могло помочь расследованию, было изъято и изучено, а пломбу Беркович налепил исключительно для того, чтобы сохранить основное вещественное доказательство — запертые изнутри окна. Он подумал, что после разговора с Риной надо будет еще раз произвести осмотр (вдруг все-таки упустил важное?) и разрешить прибраться — хоть какая-то деятельность.

Рина подошла, глядя в пол и сцепив ладони под грудью.

— Вы хотели поговорить, — не спросила, а констатировала она.

Из гостиной в коридорчик заглянули Лея и Мария, Рина дернула плечом, и они исчезли, но Беркович знал: обе прислушиваются к каждому звуку. Молчали и соседки, было слышно, как на кухне капала вода из неплотно прикрученного крана, и каждое его слово, даже произнесенное шепотом, будет, конечно, услышано и оценено по критериям, которых он не знал.

— Если можно, — сказал он, не понижая голоса и облегчая задачу Лее с Марией. — Я понимаю, что сейчас не время…

Рина открыла дверь в спальню и пропустила Берковича вперед. Он здесь был, конечно, видел широкую кровать, застеленную цветастым покрывалом, две тумбочки по обе стороны (ничего в них интересно он не обнаружил, да и не искал толком — не имел на то ни ордера, ни морального права), шкаф, в котором, он знал, была только одежда и белье на полках. Рина присела на край кровати, взглядом пригласила и Берковича. Он сел так, чтобы видеть одновременно и Рину, и ее отражение в зеркале платяного шкафа.

— Кто это сделал? — спросила Рина. Это был единственный вопрос, имевший смысл, и это был единственный вопрос, на который Беркович не только не знал ответа, но не представлял, как подступиться к решению.

— Не знаю, — пробормотал он, чувствуя, что не сможет сейчас задавать вопросы. Впервые за время работы в полиции у него возникло ощущение, что все, здесь произошедшее, было оценено неправильно, каждое слово имело другой, не понятый им смысл, и проблема заключалась не в запертой комнате, а в словах, запертых от его понимания, — специально или неумышленно, но в словах, смысл которых был вроде бы ясен, а на самом деле спрятан, скрыт.

— Но кто-то же… — голос Рины прервался, она поднесла ладони ко рту, пытаясь не дать воли слезам. Все эти дни она только и думала о том, кто это сделал, — понял Беркович. Она не спала ночами, пытаясь представить, кто это мог быть, как он попал в квартиру и вышел незамеченным. Возможно, она проделала в голове куда большую работу, чем это сумела сделать вся полиция, и Рину не о частностях нужно спрашивать, а о том, к какому выводу она пришла, — и признать этот вывод правильным.

— Вы думали об этом, — тихо сказал он, пытаясь заглянуть Рине в глаза. — Вы все время об этом думаете.

Она справилась, наконец, со своим голосом, со своим волнением, поняла, что следователь ей доверяет и пришел не для того, чтобы мучить вопросами, смысла в которых не было.

— Все время… — Голос шелестел в тишине спальни, как шелестят сухие листья, влекомые по асфальту расшалившимся ветром. — Эта ужасная каменная… Кто мог ее вырезать?.. Я думала… Я не сумасшедшая, уверяю вас… Наверно, это глупо, но…

Он ждал, пока будут сказаны все вводные слова, словесный орнамент, обойтись без которого невозможно. Верные слова обычно тонут в мусоре, их трудно извлечь, иногда — невозможно.

— Я думаю, — сказала она, наконец, то, что вынашивала эти дни и что не сказала бы никому, в том числе дочери и подруге, а ему сейчас скажет в порыве доверия. — Я думаю, — повторила она, — что эта каменная… она сама… Никого не было дома, никого, клянусь вам. И этой… куклы… не было тоже. Потом она пришла… Ей ничего не стоило сделать то, что не смог бы человек… и она…