Что было на веку... Странички воспоминаний - [3]

Десять лет я был там единственным ребенком. О.М. Старикова хотя и опередила тезку — мою мать, на четыре месяца раньше про­изведя на свет Катю, за которой через несколько лет последовали Алеша с Лелей, но жила уже в другом месте — неподалеку, в Ма­лом Каковинском переулке. Я туда с малых лет постоянно хаживал, минуя исчезнувшую ныне Собачью площадку с крохотным сквером вокруг фонтанчика посередине.

Безотцовщину все жалели и баловали. И тут вспоминаются бло­ковские заметки о герое поэмы «Возмездие» (а, в сущности — о собс­твенном детстве поэта): «И ребенка окружили всеми заботами, всем теплом, которое еще осталось в семье...». И далее: «Семья, идущая, как бы на убыль, старикам суждено окончить дни в глуши победоносцевского периода...».

Глушь победоносцевского периода... Всё так, но — «О, если б знали, дети, вы холод и мрак грядущих дней!» (все тот же Блок). — Аресты, расстрелы, ссылки, да и просто униженное, преследуемое положение «гнилой интеллигенции» (кстати, само-то презрительное словцо пущено из той самой «глуши», едва ли даже не лично Алек­сандром III), препоны дворянским детям в образовании (как в «глу­ши» — «кухаркиным детям»), с какими в особенности резко столк­нулся Иван Михайлович Краевский, да и будущий академик Колюша не совсем их избежал...

Понятно, что в таких условиях «убыль» в человеческих душах, в отношениях между людьми, во внутрисемейной атмосфере росла катастрофически. Отголосок размышлений обо всем этом слышится в ранних стихах Павла Антокольского:

В тот год, когда Вселенную вселили

Насильно в тесноту жилых квартир,

Как жил ты? Сохранил ли память, или

Ее в тепло печурки превратил?

И все же в маленьком «дворянском гнезде» Серебряного переулка еще хватало тепла и друг для друга, и для нас, детей, и оно незамет­но повседневно, буднично передавалось, как от бабушкиной руки, держащей на прогулке твою, маленькую.

В прикухонной комнатушке (прежде, вероятно, предназначавшей­ся для прислуги) доживала век моя прабабушка. Позже родственни­ки, посмеиваясь, уверяли, что я был последней любовью Елизаветы Семеновны. Очень религиозная, привечавшая монашек, она и прав­нука старалась направить на путь истинный и даже немного в этом преуспела. Во всяком случае, я показывал на изображенного в книге: «А это Серафим Саровский...»

Однако прабабушка вскоре умерла, и на том, видимо, мое приоб­щение к религии закончилось. Никто из домашних его не возобнов­лял, хотя верующие среди них были. То ли решили, что не ко време­ни, то ли вообще не до этого было.

Вот, пожалуй, и первый «слом», выпадение из традиции, о кото­ром писал Гершензон, пусть применительно совсем к другому поко­лению.

Мама работала фармацевтом в аптеке, и я целые дни проводил с бабушкой. Думаю, что вслед за исчезновением мужа появление у до­чери «незаконнорожденного» ребенка было для бабы Юли, «бабу­ли», новым ударом, усугубившим угрюмость ее характера. Харак­терно, что О.М. Старикова говорит, что никогда не слышала, чтобы она пела, как в молодые годы. Я, однако, помню ее напевающей за работой: «Выхожу один я на дорогу...».

Что-нибудь строча на машинке, она погружалась в задумчивость, так что порой отвечала на обращенные к ней вопросы совершенно невпопад. И два вечно дразнивших меня совсем молодых дядюшки Краевские однажды уверили меня, что она, когда шьет, на сковород­ке сидит. По их наущенью я в испуге спросил ее, верно ли это. «Да, да, Андрюшенька...», — послышалось в ответ сквозь стрекот «Зин­гера».

Этим же «суфлерам» был я обязан и тем, что, как гласит семейное предание, пришел на именины к раздражительному родственнику, мужу Элеоноры Ефимовны, и поздравил его стихами:

Мстислав Иваныч,

Снимай штаны на ночь,

А когда станешь вставать,

Не забудь надеть опять.

Бабуля очень меня любила, даже с избытком. К примеру, одевать­ся и обуваться сам я стал весьма не скоро. Она не только всячески обихаживала меня, но какое-то время читала мне вслух, несмотря на то, что я сравнительно рано овладел этим искусством.

Именно с бабушкой я помаленьку «обживал» Москву, ходил или ездил к многочисленной родне, обитавшей и в Хлебном переулке, и на Спиридоновке, и в Денежном, и в Луковом. Через Бородинс­кий мост, чьи решетки привлекали меня изображенным там всевоз­можным старинным оружием, шли мы к уничтоженному впоследс­твии Дорогомиловскому кладбищу, где у входа высился пропеллер над могилой какого-то летчика. Там почти на самом берегу Москва-реки схоронили прабабушку Елизавету Семеновну. На другой сторо­не лежало большое поле, и я почему-то был уверен, что именно тут происходило Бородинское сражение.

Смутно помнится первое, сравнительно далекое путешествие в Калязин, где одно время жила Элеонора Ефимовна с вышеупомяну­тым Мстиславом Ивановичем, преподававшим в местном техникуме. Вечерами мы с ним ходили по большому залу: он, вечно хмурый, впе­реди, я — петушком сзади. Отрывочно возникают в памяти кусочки калязинских улиц, пригородный луг, волжский берег, крест заречного монастыря, куда мы ходили и, обернувшись на обратном пути, увиде­ли яркое сверканье над лесом, уже скрывшим сам монастырь.