Чтиво - [62]
98
До истечения последнего срока оставалось меньше сорока восьми часов. Пфефферкорн встал из-за стола и поворочал шеей. Пару дней назад ему пришла мысль воспользоваться последней главой «Тени колосса» и на ее основе сочинить финал поэмы. Идея могла оказаться и блестящей, и гибельной, но терять было нечего, поскольку он окончательно зашел в тупик. Лучше уж так, решил он, тем более что Жулк без ума от романа. Каторжным трудом удалось наскрести семьдесят с лишним строчек. Раздобыв волшебный корнеплод, вконец изможденный царевич возвращался к смертному одру батюшки. Далее следовал его внутренний монолог в духе Гамлета — царевич размышлял: дать старику противоядие или пусть папенька тихо угаснут? В конце концов он бросает корнеплод в ночной горшок. Ходы эти перекликались с романом, где юный художник перекрывал отцу кислород. На всякий случай Пфефферкорн наделил царевича парой льстивых реплик о коммунизме. В последних двадцати строчках он намеревался возвести его на «горем сдобренный престол». Ему понравилась эта накануне придуманная фраза, и он записал ее на полях. Правда, на злабском она была не столь медоточива: жумьюйи горхий дхрун. Сойдет, решил Пфефферкорн. Он уже совершенно ошалел и ничего не соображал.
Хлопнула дверь. Как всегда, скованная и мрачная Жулкова жена принесла обед. Как всегда, оставила решетку нараспашку, а поднос опустила на край стола, свободный от бумаг.
Как всегда, Пфефферкорн ее поблагодарил.
Как всегда, она сделал книксен.
— Не стоило беспокоиться, — как всегда, сказал Пфефферкорн.
Как всегда, она шагнула к выходу.
— Конечно, это не мое дело, но, похоже, вы не очень счастливы, — сказал Пфефферкорн.
Девятнадцать дней он был для нее пустым местом и потому слегка встревожился, когда она остановилась и посмотрела на него.
— Я так, к слову.
Женщина молчала.
— Извините. Не надо было ничего говорить.
Повисла тишина. Горничная повернулась к столу и взглядом спросила разрешения взять листки. Похоже, выбора не имелось. Пфефферкорн посторонился:
— Прошу.
Женщина стала читать. Губы ее чуть шевелились, лоб собрался в морщины. Закончив, текстом вниз положила листки на стол.
— Ужасно, — сказала она.
Пфефферкорн впервые услышал ее голос и, потрясенный, замешкался с ответной репликой.
— Не понимаю, — сказала она. — Почему царевич Василий выбросил снадобье?
— Э-э… видите ли… э-э… — мялся Пфефферкорн, поглядывая на лунообразное недоуменное лицо. — Понимаете… дело в том… Ведь если подумать… царь-то лишил его наследства. Наверняка царевич затаил обиду. — Он помолчал. — Большую обиду.
— И оттого даст отцу помереть?
— Речь-то о царстве. Серьезное дело.
Женщина покачала головой:
— Получается ерунда.
— Наверное, вы чуточку буквально все воспринимаете.
— То есть?
— В общем-то, нигде не сказано, что он позволяет отцу умереть.
Женщина вновь взяла листки.
— «Жаркая кровь блескучим багряным фонтаном лик обагрила усохший, с заострившимся носом, И душа государева к небесам в легкой облачности, грозящей дождем, воспарила», — прочла она.
Потом глянула на автора.
— Вы упускаете суть, — сказал Пфефферкорн.
— Разве?
— Напрочь.
— А в чем суть?
— Совершенно не важно, выздоравливает царь или умирает. То есть это важно в сюжетном плане, хотя в две секунды можно все переделать. Тематически самое главное — душевный конфликт царевича.
— Из-за чего?
— Из-за многого, — сказал Пфефферкорн. — В нем буря чувств.
Жена Жулка покачала головой:
— Нет.
— Почему — нет?
— Царевич Василий совсем другой человек.
— Интересно, какой же?
— Он привлекает нравственной чистотой, способностью ради правого дела забыть о собственных чувствах. Зачем пускаться на поиски корнеплода, если он не хочет спасти отца? Получается ерунда.
— Разве не интереснее, если в последнюю секунду его одолевают сомнения?
— Эта сцена противоречит всей поэме.
— Я спросил, интереснее или нет, — сказал Пфефферкорн.
— Я слышала. И отвечаю: сцена не вписывается в обшую канву. Интересно, не интересно — это не критерий. Вы пишете в другом стиле. Надо соблюдать предложенные рамки. — Она заглянула в листок. — И все эти вычурные словечки совсем не к месту.
— Ладно. — Пфефферкорн вырвал у нее листки. — Вы сказали, что ничего не поняли, так что лучше оставьте при себе свое мнение. Большое спасибо.
Женщина промолчала. Пфефферкорн вспомнил, что она жена премьер-министра.
— Извините, — сказал он. — Просто я болезненно воспринимаю суждения о незаконченной работе.
