Чти веру свою - [20]

Верно говорят люди, что на чужом несчастье свое счастье не построишь.

Не построил...

Совсем опостылела ему хата после возвращения из города, после того, как сам заточил себя в ней, сторонясь людей, не выходя к ним: боялся — не примут, по-прежнему будут мстить за сына-изверга.

И одному ему не было покоя в своем доме (не говоря уже о счастье), и с Марией. Одному вроде должно быть просторно, но — нет, все давит!.. И вдвоем с Марией было уж очень тесно. Не было здесь места и рядом с сыном-полицаем.

И сейчас ему страшно здесь: не дом, а гнездовье адского зла. Да, да, много здесь собралось зла, много... И, может быть, если бы оно касалось только одного его, еще выдержал бы. Но после того, как немцы, уничтожив деревню, вместе со Стасом пиршествовали здесь, — зло стало адским... О нем Иосиф не забывал ни на минуту. Он чувствовал его днем и ночью, каждое мгновение. Ночами его мучили кошмары. Он просыпался в холод­ном поту и, когда открывал глаза, во тьме рядом с собой видел (грезилось?) какие-то тени. Казалось, они вглядываются в него, казалось, это Мария и Стас преследуют его, тянутся за ним, не отставая ни на шаг, — дальше такое невоз­можно было терпеть...

В тот вечер, когда взорвалась дамба, Иосиф пытался очистить свое жилье от темной силы. Как это сделать, он знал: нужно зажечь свечи. Если свеча потрескивает, а язычок пламени бросается из стороны в сторону, значит, в доме нечисто.

Свечи у него были, еще довоенные, церковные. Иосиф зажигал их, ставил в стакан на столе — одну, другую, третью — свечи трещали, язычки пламени метались...

Он никогда не желал Марии зла. За что ему было на нее злиться? За то, что был немил? Так и она была немила ему. Сам виноват, что все так про­изошло.

Умерла Мария рано, как рано умирали все ее сестры, дочери Варивончика... А Стаса, сына своего, когда сидел он здесь с немцами за столом, Иосиф хотел порешить... Тогда, после трагедии, он лежал в кусте сирени, куда его, избив, затащил сын, — пожалел, от немцев спрятал.

Некоторое время Иосиф был без сознания, а когда очнулся, достал из-под крыши сарая еще с начала войны припрятанную винтовку, навел на сына, но не выстрелил. Почему? Может быть, потому, что образ Стаса раздваивался: Мария — Стас, а может, за себя испугался: возьмут ведь немцы...

Поставив в стакан очередную, четвертую зажженную свечу, Иосиф снял из красного угла икону, осторожно завернул ее в чистое полотенце, некогда доставшееся ему от мачехи и к которому с тех пор, кажется, ни разу не при­касался, положил под рубаху на грудь. Затем сунул в карман брюк коробку спичек, подошел к печи, достал из печурки завернутые в тряпочку камешки кремня, также спрятал в карман.

Потом собрал в вещмешок еду (несколько банок тушенки, кусок сала килограмма на два, десяток горстей пшена, завязанного в узел, с полведра картошки, хорошую горсть соли). Поднял — весомо, занес в лодку. Перед этим, вечером, по еще небольшой воде сходил под навес, где она была при­вязана, пригнал к крыльцу, привязал к столбу, как делал в прежние паводки.

Затем вернулся в дом, зашел в кладовую, притащил оттуда мешок зерна и положил в лодку на переднее сиденье.

Это зерно он выменял за золотой червонец царской чеканки. Выменял зимой в городе у знакомого мужика из Забродья Михаила Калистратова, человека жуликоватого, принимавшего в войну и партизан, и немцев, а после освобождения не пошедшего на фронт.

Иосиф в высоких, до паха, сапогах немного постоял на крыльце — вода сжимала ноги выше колен, прислушался к тому, что делается вокруг. А вода волнами накатывалась на избу, угрожающе била по стенам, трещал навес, сарай. В огромном старом усохшем кусте сирени, черневшем среди огорода, завывал ветер.

Все эти звуки были слышны только здесь, возле дома, или недалеко от него. А дальше — тишина, ни человеческих голосов, ни воя собак (в полово­дье они всегда воют), вот только вода все так же накатывалась не только на дом, навес, сарай, но и на печные трубы бывших соседских изб.

«Прибывает вода, — подумал Иосиф, глядя в темноту. — Поднимется еще на локоть и, как было всегда, растечется окрест, утихнет, успокоится. Но только на несколько дней. А потом вновь захлестнет деревню — придут новые паводки с возвышенностей, среди которых где-то далеко на чужих зем­лях протекает Дубосна, прежде чем прийти сюда.

Обычно большая вода, пока не было дамбы, держалась пару недель, может, чуть больше, в зависимости от погоды. И начинала постепенно убы­вать. Так было испокон и так будет, если вновь не сладят дамбу. А кто ее сла­дит и когда, если по земле прокатилась такая опустошительная беда?»

В стену ударила новая волна. Дом задрожал, зазвенели окна, но устоял. «Ничего с ним не случится, разве что повыбивает окна. Но это не такая уж и беда, починить можно. На чердаке доски про запас, двойные окна, как и должно быть у хозяина, живущего в зоне паводков. Что же я стою?» — спокойно, как о чужом, подумал Иосиф и решительно ступил в лодку. Она закачалась, Иосиф сбалансировал руками, устоял, потом опустился на сиденье на корме, взял весло, лежавшее на дне суденышка, оттолкнулся от крыльца и поплыл.