Чрезвычайные происшествия на советском флоте - [9]

Мною лет назад — ещё в 1943 году — когда я уезжал из родного Горького (Нижнего Новгорода) поступать в военно-морское училище, мама положила мне в чемодан на счастье иконку Николы Морского. Я хранил её как талисман в память о матери и всегда брал иконку с собой в море. Была она со мной и на К-19, тщательно спрятанная от стороннего глаза. Когда мы перешли на борт С-159, я положил иконку в верхний карман робы и обронил во втором отсеке. Спохватился лишь на эсминце „Бывалый“ перед дезактивацией. Увы, не нашёл. Николу Морского обнаружил политработник с „эски“. Что было! Начался массированный поиск владельца запретного талисмана и на С-159, и среди членов экипажа К-19. Сколько неуёмной энергии было на это затрачено! Знали бы сверхбдительные политрабочие, кому принадлежала эта иконка!

Шторм давно стих, лишь плавная зыбь покачивала эсминец, когда мы входили в Кольский залив. Вот и гранитные утёсы Екатерининской гавани. „Бывалый“ медленно подходит к причальной стенке Полярного. Сжалось сердце: весь причал оцеплен автоматчиками в чёрных морпеховских беретах. За их спинами сгрудилось всё население города. Лица испуганные, притихшие. Так встречали здесь в войну корабли, возвращавшиеся из боя. Санитарные машины подогнали прямо к трапу.

Нас встречали командующий Северным флотом адмирал Андрей Трофимович Чабаненко и начальник медслужбы СФ генерал-майор Цыпичев. Комфлота ни о чём меня не спрашивал, понимая весь трагизм нашего положения. Я же всё же решился спросить у него:

— Что теперь со мной будет?

— Вон стоит начальник особого отдела, спроси у него, — ответил Чабаненко.

Я повторил свой вопрос особисту капитану 2-го ранга Нарушенко. Мы хорошо друг друга знали, наши каюты на плавбазе „Магомет Гаджиев“ разделяла одна переборка. Тот усмехнулся:

— Всё сделали нормально. Ничего не будет…

Вспомнился анекдот про „ничего не будет“ — ни академии не будет, ни квартиры — ничего…

Нас быстро погрузили в санитарные машины, отвезли в морской госпиталь, распределили по палатам. Я обошёл своих и первым делом навестил группу лейтенанта Корчилова. То, что я увидел, повергло меня в тихое уныние. Жить ребятам оставалось считаные дни, если не часы. Боже мой, что сделала с ними радиация! Лица побагровели, губы распухли так, что лопались, из-под волос сочилась сукровица, глаза заплыли… Я нагнулся к Корчилову и сказал ему, что их сегодня всех отправят в Москву, в Институт биофизики, где их непременно поднимут на ноги. Услышав мой голос, Борис, еле ворочая распухшим языком, попросил:

— Товарищ командир, откройте мне глаз…

Я приподнял опухшее веко… До гробовой доски не забуду этот пронзительный прощальный взгляд голубого зрачка…

— Пить…

Я взял чайник с соком и приставил носик к губам Корчилова. Тот с трудом сделал несколько глотков. Едва удержавшись, чтобы не расплакаться, я сказал ему: „Прощай, брат!“. Остальные были не лучше.

На стадионе, что рядом с госпиталем, приземлились два вертолёта. В них на носилках перенесли переоблучённых моряков. Первый взлетел нормально, а второй зацепил лопастями провода и рухнул на самую кромку причала. К счастью, машина не набрала ещё большой высоты и ударилась несильно. Вскоре прилетел ещё один вертолёт, и всех перегрузили в него. Больше живыми мы их не видели.

К нам же в госпиталь прибыл представитель политического управления ВМФ контр-адмирал Бабушкин. Вместе с главным врачом он собрал подводников в клубе госпиталя, и оба стали уверять нас, что мы все отделались лёгким испугом, что никаких опасений наше крепкое здоровье не вызывает, всех до единого вылечат и т.п.

Этот же Бабушкин стал планомерно собирать на меня компромат. Каждый день вызывал на „собеседование“ матросов и допытывался у них, как вёл себя командир, что говорил, где находился в момент аварии. Очень ему хотелось доказать, что я приказал покинуть корабль без особой на то нужды. Бабушкин допёк матросов так, что они заявили: если ретивого политуправленца не уберут, то они набьют ему морду. Я доложил об этом комфлота (адмирал Чабаненко каждый день навещал нас в госпитале), и Бабушкин отбыл в одночасье в столицу. Однако теперь за дело взялись более серьёзные товарищи — особисты. Я посылал их всех в одно место…

На другой день после фанфаронского заявления врачей и политработников о пустяшности наших болезней из Москвы пришло сообщение, что 10 июля скончались в один день лейтенант Корчилов, старшина 1-й статьи Ордочкин и старшина 2-й статьи Кашенков. Кто следующий? Следующим умер матрос Савкин — всего через два дня. Тринадцатого не стало матроса Харитонова. Пятнадцатого отмучался матрос Пеньков. Тогда мы поняли, что обречены все, кто схватил дозу. Дело только во времени — неделей позже, неделей раньше…

С того самого всплытия в Датском проливе — с 4 июля — я ни разу не смог уснуть. Что только ни делал, чтобы отключиться, но бессонница стала постоянным моим спутником. А по ночам — солнечным бесконечным полярным ночам — чего только ни придёт в голову, о чём ни передумаешь… Как-то на перекуре спросил старшего лейтенанта Мишу Красичкова:

— Ну что, Михаил, не придётся ли нам больничную робу сменить на тюремную?