Чочара - [114]

— Вы уже уезжаете? Но ведь вы только совсем недавно приехали! Почему вы не останетесь здесь хотя бы до августа?

А Кончетта обнимала нас и осыпала звонкими, как ее слова, поцелуями, и мне казалось, что в ее поцелуях таится такая же насмешка, как и в ее словах. Наконец мы пошли по тропинке, навсегда оставив позади этот проклятый розовый домик. На проселочной дороге стоял грузовик. Мы сели: Розетта рядом с Розарио, я рядом с Розеттой.

Розарио завел мотор, начал напевать какой-то марш и торжественно объявил:

— Машина следует до Рима.

Грузовик быстро поехал по проселочной дороге к шоссе. Солнце стояло уже высоко; это было июньское солнце, жаркое, иссушающее, полное веселой и молодой силы; дорога была очень пыльной, живые изгороди тоже были все белые от пыли, а когда грузовик замедлял ход, то с деревьев вдоль дороги слышался стрекот цикад, прятавшихся в листьях. Когда я услышала этих цикад, увидела белую пыль на дороге и на изгородях, жаворонков, которые падали камнем на дорогу и клевали оставшийся после мулов навоз, а потом стремительно вспархивали и уносились в небо, слезы навернулись у меня на глаза. Это была деревня, моя дорогая деревня, где я родилась и выросла, у нее я искала помощи от голода и от войны, как ищут помощи у матери, совсем старенькой и очень многое пережившей, но которая сохранила свою доброту, понимает все и все прощает. Правда, деревня изменила мне и мое пребывание здесь кончилось очень плохо; а теперь и я изменилась, хотя деревня осталась той же: солнце светило и согревало все, кроме моего ледяного сердца, стрекот цикад, такой приятный, когда мы молоды и любим жизнь, казался мне надоедливым теперь, когда я больше ни на что не надеялась; запах сухой и горячей пыли, возбуждающий невинные чувства, душил меня, как будто чья-то тяжелая рука закрывала мне нос и рот. Деревня изменила мне, и я возвращалась в Рим без всяких надежд, с душой, полной отчаяния. Я плакала и пила свои горькие слезы, стекавшие из углов глаз прямо мне в рот; я отворачивалась в сторону, чтобы Розетта и Розарио не увидели, что я плачу. Но Розетта все-таки заметила и вдруг спросила:

— Почему ты плачешь, мама?

Голос у нее был такой нежный, на один момент во мне проснулась надежда, что случилось чудо и она стала опять моей прежней Розеттой. Я уже хотела было что-то ответить ей, повернулась — и вдруг вижу, что рука Розетты лежит на коленях у Розарио, у самого низа живота; я вспомнила, что уже несколько минут они молчат и не двигаются, и тогда сообразила, что означает это молчание и неподвижность: моя дочь здесь, на моих глазах, ищет физической близости с мужчиной; поэтому-то и появилась нежность в ее голосе; бесстыжие, чем занимаются! И это в то время, как он ведет машину, среди бела дня, как животные, для которых ни время, ни место не имеют никакого значения. Тогда я и говорю:

— Я плачу, потому что мне стыдно.

Услышала это Розетта и аж вздрогнула, мне даже показалось, что она вроде хотела снять руку с его колен, но этот мерзавец Розарио схватил ее за руку и заставил положить опять туда же. Некоторое время она сопротивлялась, или мне это только показалось, потом он отпустил ее руку, но Розетта больше не убрала ее; тогда я поняла еще раз, что желание физической близости с мужчиной пересиливает в Розетте всякий стыд, если она вообще способна этот стыд испытывать.

Грузовик быстро мчался по виа Апиа под зеленой аркой огромных платанов, ветви их образовывали над нашими головами вроде как бы шатер из зеленых листьев Казалось, будто мы едем по зеленой галерее; иногда сквозь густую зелень пробивались солнечные лучи и падали на асфальтированную дорогу; тогда она блестела, как шерсть молодого животного. Я сидела, отвернувшись к окошечку, чтобы не видеть, чем занимаются Розетта и Розарио; мне хотелось хоть немного отвлечься от всяких грустных мыслей, и я стала рассматривать окрестности. Мы проезжали по местам, которые были затоплены немцами, когда они взрывали плотины; легкий ветерок морщил голубую воду, а ведь еще совсем недавно здесь были обработанные поля и хутора крестьян; из воды кое-где торчали верхушки деревьев и развалины домов. За Монте Сан Биаджо дорога пошла по берегу моря. Море было такое спокойное, легкий прохладный ветерок гнал вдоль берега голубые волны, на которых играл солнечный зайчик, так что казалось, будто море улыбается солнцу. Вот и Террачина; она еще больше разрушена, чем Фонди; стены домов все в дырах, точно решето, со следами пушечного и пулеметного огня, окна в домах чернеют, как глаза слепых, а иногда кажутся голубыми — это когда от дома оставалась одна лишь стена, и кругом развалины, покрытые пылью, и ямы, заполненные желтой водой. Террачина была пуста, во всяком случае, мне так показалось, потому что мы не встретили ни одной живой души — ни на главной площади, где бассейн фонтана был до краев завален всякими обломками, ни на длинных и прямых улицах, которые идут между развалин домов по направлению к морю. Мне думается, что в Террачине произошло то же самое, что и в Фонди: после ярмарочного веселья первых дней, которому предавались толпы солдат, крестьян и беженцев, получавших и раздававших продовольствие и одежду, после всей этой радости, шума, веселой жизни армия ушла дальше, продвигаясь к Риму, и жизнь ушла вместе с армией, оставив за собой пустыри, развалины да мертвую тишину. Проехали мы Террачину и помчались во весь опор по дороге к Чистерне; по левую сторону от дороги был мелиоративный канал с зеленой водой, по правую сторону — огромная равнина, местами затопленная; она тянулась до голубых гор на горизонте. То тут, то там по краям дороги торчали из канав остовы военных машин колесами вверх; они заржавели и превратились в лом, как будто война была бог весть когда, иногда вдруг посреди засеянного пшеницей поля виднелось тонкое длинное дуло самоходной пушки, подъезжаешь ближе и видишь, что это танк валяется в пшенице, точно падаль: ранили насмерть и бросили. Розарио вел автомобиль очень быстро; одной рукой он держал баранку, а другой сжимал руку Розетты у нее на коленях. Я не могла смотреть на них, потому что каждое движение Розетты только еще больше напоминало бы мне о происшедшей в ней перемене. И вдруг я вспомнила, сама не знаю почему, что Розетта очень хорошо пела, у нее был приятный голосок, часто, убираясь дома, она напевала, чтобы скоротать время, а я сидела в другой комнате, слушала ее и не могла наслушаться, потому что в ее голосе, таком спокойном и веселом, был весь ее характер, каким он был в то далекое время; пела она, бывало, долго и никогда не уставала и не путала слов и мотива разных песенок. Я вспомнила об этом по дороге между Террачиной и Чистерной, и мне захотелось хотя бы на один момент представить, что Розетта все та же. Я и говорю ей: