Чм66 или миллион лет после затмения солнца - [65]

– Зачем?

– Как ты не поймешь, что ты приехал сюда не только и не столько затем, чтобы увидеть море.

"Только не будет смены такой…".

…Я вновь наведался на кухню и пожалел. Твигги из Краснодара обступили три мотыльных москвича. В их виду Галя казалась крошечной.

Они ей что-то наперебой втискивали. Твигги смеялась. Да тут и без меня полный аншлаг.

Все в "Орленке" влюблялись и были любимы. Я же бродил один и все мимо денег.

Киношно-журнальная заумь осыпалась прошлогодней листвой. Я выболтался до донышка. Море, Солнце, мелкий песочек хороши, Но они хороши не сами по себе. К ним обязательно должно прилагаться нечто такое, после чего море вместе Солнцем и мелким песочком обращаются в декорации. Зоя права. Но чего нет, того нет. Что краснобайством реальность не подменишь – не трудно признаться. Труднее признаться в другом. В том, что за душой то у тебя и ничего и нет, кроме жалостливой пустоты.

Искажаться надоело. Я проглядел свой шанс. Да был ли у меня вообще шанс? Упование на самотечность нечаянных радостей дорого обошлось. Твигги из Краснодара не дождалась от меня встречного движения и теперь смеялась с москвичами.

8 сентября 1967 года. За нами из Алма-Аты приехала сопровождающая. Ей нужен помощник для закупа продуктов на дорогу.

Выезжать в Туапсе надо на четыре часа раньше отхода московского поезда. Сопровождающая не уговаривала меня, она попала под мое настроение. Больше меня ничего не удерживало в "Орленке" я напросился к сопровождающей в помощники.

Очнулся в автобусе, когда вспомнил, что не попрощался с Зоей. Она осталась в лагере со второй группой отъезжающих.

Я сидел в автобусе с туркменами. "Сейчас я уеду из "Орленка", – разговаривал я сам с собой, – На кого мне обижаться, чтобы так уезжать?".

У автобусов пели прощальную песню "Орленка" вожатые

Милые орлята,

Вспоминайте нас…

Тоска, она хоть и приглушенная, но все равно тоска. "А ведь я больше сюда никогда не вернусь…". – поразился я собственной дурости. Что я наделал?

На море мутной волной играла штормовая погода. Положив друг дружке руки на плечи, навзрыд плакали девчонки. "Все могло обернуться по другому…- пытаясь отгородиться от происходившего вокруг автобусов, я шел по второму кругу терзаний. – Могло ли?".

Догадка о том, что я самый жалкий, самый несчастный человек на свете пронзила меня настолько глубоко, что даже если бы я и захотел заплакать, то не смог бы это сделать. Ни сил да и желания разрядиться на конденсатор не было тоже. Надо поскорее убираться отсюда. "Скорее… – упрашивал я про себя водителя заводить мотор -

Я спешу все забыть".

"Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов". В голову лезла разная дребедень. В чем я виноват? Туркмены громко разговаривали, спрашивали меня о чем-то, спорили между собой, вставали с мест, выходили из автобуса.

Донесся нарастающий, с уркающими перебивами, рокот. С фырканием, изрыгаясь перегретыми выхлопами, со стоянки выруливал очередной автобус с отъезжающими на Туапсе. Минута-другая – поедем и мы. Что ж, поедем…Только поскорей. Опустив голову, я ждал… Как вдруг показалось…Да, мне показалось, что кто-то трогает мое за плечо. Не показалось. За плечо меня трогал Деляковский.

– Тебя зовут…

Я поднял голову. Посмотрев в окно, я одно-два мгновения не соображал. Почудилось, что автобус качнулся, дрогнул. С ног до головы меня окатило жаркой волной. Держись брат, крепче, ибо автобус продолжал стоять на месте, не качался и не дрожал. Заштормило меня самого. Нет и еще раз нет! Быть такого никогда и ни за что не может и в самом сладостном сне! Во мне забурлила, заклокотала и взорвалась, разлетевшись на миллиарды осколков, безумная чаша вулкана стадиона "Маракана".

Я задыхался.

Напротив, в метре от автобусного окна стояла Таня Власенкова.

Сквозь шум прилетело ветром будничное:

– Я пришла попрощаться…

Я оглоушенно смотрел на Таню, и не понимал, о чем она говорит.

Слова Тани Власенковой долетали туманными обрывками. Надо бы выйти из автобуса. Но я… растерялся, размяк и потек. Что было сил и воли, я попытался сдержаться, не выдать себя и раскрыв пошире глаза, попробовал сморгнуть.

Не вышло.

Таня все видела, и, наклонив голову в бок, смотрела на меня с прищуром, в глазах ее читалось удивление, смешанное с нарастающим беспокойством.

Автобус медленно разворачивался. В переливавшихся фиолетовыми зайчиками, штормовых волнах пылало темным огнем прощальное Солнце

"Орленка". Таня стояла в центре толпы провожающих. Вожатые с пионерами и пионерками махали вслед уходившему на Туапсе автобусу.

Махнула ли рукой на прощание Таня? Этого я не помню.

Автобус окончательно развернулся и неторопливо катил мимо корпусов "Звездного" и "Стремительного", а я раскрыв глаза во всю возможную ширь, говорил себе: "Успокойся… Все потом… Все хорошо…".

На вокзале нас провожала Валя. Вагон тронулся, Валя медленно уплывала вместе с перроном от меня. Я высунулся в окно и крикнул:

– Валя, это сделал не я.

Вожатая кивнула.

– А я знаю.

Подошла Ира Павлова.

– Знаешь, что просила передать тебе Зоя? – спросила Ира и сказала. – Ты, сказала Зоя, ничего ему не говори, а подойди и стукни по плечу и скажи: "Хороший ты парень, Бектас".