ЧиЖ. Чуковский и Жаботинский - [36]

Но нашей «интеллигенции» известного пошиба Чуковский наступил-таки прямо на мозоль. И это не потому, что в его статье есть что-нибудь обидное или даже что-нибудь новое, а потому, что он разрушил то мнимое основание, на котором эта часть интеллигенции строит свое благополучие. Ей недоступна простая истина, что всякий внутренне свободный человек основывает свое право на существование исключительно на самом факте существования. Я человек, я самоценность, я живу и творю так, как мне нравится, как мне удобнее, чувствую так, как я чувствую, и основываю свое право на жизнь на моей воле к жизни, и эта воля воодушевляет меня к борьбе за жизнь. Никаких обязательств по отношению к русской или польской культуре я на себя не взял. Я пою на еврейском, на жаргоне и создаю те ценности, которые мне доступны, и это решительно никого, кроме меня, не касается. Эти господа основывали и основывают свое право на жизнь на своей полезности другим, на мнимых услугах русской нации и ее культурным ценностям. Их секут в участке, и они кричат: не «я человек и требую уважения к моему человеческому достоинству», а «не обижайте той части, которая сидела и перевела Маркса для просвещения русского народа». И носились, и носятся эти господа со своими заслугами, выставляют напоказ своих «великих» людей до барышень, кончивших гимназию с золотой медалью, включительно, обещают в будущем испускать «лучи, которые ослепят весь мир», и так привыкли к этой лжи, что в конце концов начали сами верить в нее, стали считать себя действительно избранным народом, для которого нет никаких законов, который может по мановению руки превратиться в чуть ли не истинно русского человека до неузнаваемости. И вдруг приходит человек и самым простодушным образом заявляет, что мы в области русского творчества играем третьестепенную роль и ничего оригинального не создали и создавать не можем, заявляет громогласно, в общей печати. Правда, говорили об этом раньше сионисты, но их мы прокричали врагами отечества, и кадеты нам поверили. Но тут заговорил «гой», и если ему поверят, то что мы сможем сказать в оправдание требуемых нами человеческих прав?

На этот вопрос существует единственный и самый простой ответ, который не раз давали и дают: «человеческих прав требует всякий, который имеет звание человека». Но вы этого не поймете; для этого нужно обладать чувством собственного достоинства, для этого требуется ощущение своей абсолютной ценности, полное проникновение потребностью свободы, словом, то, что испытывает человек, а не бесплатное приложение, которое захлебывается от радости оттого, что оно может быть приложением. Есть вещи, которые нельзя понимать головою, которые нужно понимать чувством. И этого вы, очевидно, не знаете, поэтому вы воображаете, что понимаете вполне творчество русского народа. Анатом может отлично знать в подробности все мускулы, кости, нервы человеческого тела, но не чувствовать его красоты; врач может отлично понимать болезнь ребенка, его боли, но он испытывает эту болезнь далеко не так, как мать. И как врач и анатом, поняли Волынский и итальянские антропологи Достоевского или Брандес — литературу разных народов. В иностранной литературе мы понимаем красоту мысли, общее движение психики, понимаем объективно нарисованную жизнь, но не чувствуем души живых людей как свое, близкое, родное, не чувствуем так, как мать болезнь своего ребенка. Вот почему из всего Толстого за границей популярны те произведения, в которых есть мысли, вроде «Крейцеровой сонаты», читают Горького из-за его политических тенденций, и никто почти не читает «Анны Карениной», Чехова, Андреева и проч. Нечего бояться правды: нам чужда вся русская жизнь с ее проблемами и исканиями. Мы не страдаем из-за судьбы русского мужика или рабочего так, как русский человек. Для нас аграрный вопрос есть безжизненная абстрактная формула точно так же, как для русского человека еврейский вопрос есть абстрактная формула, которую он понимает логически, но не чувствует. Ни один русский человек, даже из тех, которые участвовали в самообороне, не понимал погрома так, как самый плохой еврей. У первого возмущалась совесть, гуманность, чувство справедливости, мы испытывали всю глубину обиды, испытывали горечь, боль, нас погромы задели за живое. Поэтому Бялик написал художественное произведение, а Чириков бледную драму третьестепенного достоинства.[165]

Впрочем, все это азбучные истины, которые имеются в учебнике. Но «русские» евреи не дошли даже до понимания того, что значит «понимать». Известно, что для еврея достаточно «понимать, как плавают».

А. Горнфельд. Из статьи «Чуковский» [166]

<…> О статье Чуковского — «Евреи и русская литература» я могу только упомянуть мимоходом. Чуковский достаточно наказан за нее похвалами «Нового времени». Против тезиса — но чрезвычайно углубленного и усложненного — я, пожалуй, ничего не имел бы; здесь есть нечто подлежащее изучению. Но именно ни изучения, ни углубления, ни усложнений у Чуковского нет здесь ни следа: какой-то вихрь произвольных утверждений, противоречий, пустых словечек; ни тени представления о сложности возбужденных вопросов; выводы громадной важности из пустячков. Достаточно напомнить, что Чуковский здесь отождествляет расу — продукт естества, и нацию, создание культурного развития, которое теорией Чуковского сводится попросту к случке. «Чтобы понять Достоевского, вам нужно вернуться назад на десять веков» — это еврею, который вырос и воспитался на русской литературе, который умеет думать только на русском языке. А вот сам Чуковский, прочитав Шолома Аша в посредственном переводе, понял его и пишет о нем статью; какое гениальное прозрение. «Я утверждаю, что еврей неспособен понять Достоевского, как не способен понять его англичанин, француз, итальянец, иначе либо Достоевский не Достоевский, либо еврей не еврей». Да ведь этим начисто отвергается всечеловечность Достоевского — и всякой национальной литературы, ее гигантское всенародное значение. Почему Чуковский не кричит с тем же увлечением, что в той же мере он, русский, неспособен понять ни Шекспира, ни Эсхила, ни Гете, ни Ибсена — никого. «Чем больше поэт, тем он национальнее; чем он национальнее, тем менее он понятен чужому слуху, чужой душе». До какой степени надо не думать, чтобы написать нечто подобное. Разве глубочайшая национальность великого поэта мешает ему быть глубоко интернациональным? Разве даже в самом источнике творчество только национально? Если «духовное сближение наций — это беседа глухонемых», то зачем Чуковский переводил Уолта Уитмена и писал о нем? Антокольский, полуграмотный и прескверно говоривший по-русски — превратно понял Пушкина: «можно ли быть дальше от души национального поэта» — восклицает Чуковский. Но разве Писарев был еврей? Разве Белинский не ошибался? «Прочтите, что пишут американцы о Толстом или французы о Чехове». Нет, сперва вы прочтите что следует — ну хотя бы «Гамлета и Дон-Кихота» Тургенева