Читающая кружево - [34]

«Предосторожность», — думаю я, пребывая в странном замешательстве.

— Говорят, эта пряжа обладает магическими свойствами. — Рядом со мной стоит продавщица, чуть ближе, чем следовало. Видимо, она рекламный агент.

Энн рассчитывается с покупателем и спешит ко мне, уловив последние слова.

— Это собачья шерсть, а не золотое руно, — замечает она.

Девушка пожимает плечами.

— Я всего лишь говорю то же, что и другие, — произносит она и отходит.

Энн вздыхает.

— Лично я ее терпеть не могу, — признается она. — Но это моя лучшая продавщица.

Я вручаю Энн сверток. Она разворачивает его. Внутри — двадцать или тридцать кусков кружева.

— Неужели ты даришь это мне? — недоверчиво спрашивает она.

— Я пыталась подарить это Бизеру и Ане на свадьбу, но они не взяли.

— И я не возьму. Это кружево Евы. Она предпочла бы, чтобы ты его сохранила.

— Если не возьмешь, пожертвую в Эссекский музей Пибоди.

Энн прячет сверток под стол.

— Считай, что я сделала тебе подарок в знак благодарности. Заранее.

Она непонимающе смотрит на меня.

— За помощь с садом.

Энн явно в восторге. А потом вспоминает.

— Я смогу прийти только послезавтра. Ничего?

Я делаю вид, что собираюсь отнять сверток, и Энн смеется.

— Спасибо, — говорит она. — Буду хранить его как зеницу ока.

— Я всегда рада тебя видеть.

Энн урывает свободную минутку между сеансами гадания, чтобы выпить со мной чаю. Когда подъезжает туристический автобус, она встает, вздыхает и возвращается к себе.

— Увидимся в четверг. — Энн задерживается в дверях. — Обязательно полей цветы. Иначе придется оборвать весь сад.

— Полью, — отвечаю я.

Энн останавливается по пути в магазин, чтобы попозировать фотографам. Она развевает юбками и загадочно улыбается в объектив.

Я допиваю чай и наблюдаю за тем, как возводят первую мачту «Френдшип». Это точная копия корабля, который некогда входил в состав салемского флота. Ева рассказывала, что на постройке работает полгорода. Неподалеку от ее лодочного сарая есть мастерская, где любители воссоздают историю. Толпа зрителей наблюдает, как огромный кран ставит на место верхний фрагмент мачты. Я развлекаюсь этим зрелищем почти час, а потом бреду вверх по холму — поливать сад. У Евы много земли, и цветы посажены всюду, где только есть место, в промежутке между домом и каретным сараем, вдоль дорожки. Каждый свободный пятачок засажен цветами и овощами — не порознь, а вперемежку: помидоры рядом с львиным зевом и лилиями.

Летняя веранда превращена в оранжерею. Я втаскиваю в дом несколько горшков поменьше и ставлю их под кран, чтобы земля пропиталась влагой. Здесь жарко и сухо. Кран плюется, прежде чем начинает течь вода, поначалу ржавая и слишком горячая. Это — сушильня Евы, во всяком случае основная. Старое дерево пропитано запахами лаванды и кориандра. Цветы и травы связаны лентами в пучки и висят, головками вниз, на стенах. На дальней стене осталось немного места, и я задумываюсь, отчего Ева развесила лаванду в погребе, предоставив ей плесневеть. Может быть, не хотела, чтобы лаванда выцвела на солнце. И потом, она же не знала, что цветам придется провисеть в погребе так долго. Несомненно, отправляясь в тот день купаться, Ева была уверена, что вернется. И это изрядно меня тревожит.

Я затаскиваю на веранду все ящики, какие только могу, но самые большие очень тяжелы, поэтому я иду за шлангом. Мне нельзя поднимать тяжести. Я до сих пор чувствую послеоперационные швы. Нужно погулять. Врач сказал, что прогулки полезны. И кажется, плавание тоже. Я понимаю, что пропущу очередной осмотр. А может быть, уже пропустила. Нужно будет непременно позвонить в клинику.

Я жду до шести, а потом начинаю поливать сад. На это уходит немало времени, и через час я вся мокрая и грязная. Сандалии скользят — промокли насквозь, поэтому я оставляю их на дорожке и хожу босиком. Пытаюсь дотянуть шланг до дальней клумбы, на которой растут лиловые и розовые фуксии и одинокий страстоцвет, пристроившийся возле бугенвиллеи в горшке. Ничего не получается. Шланг зацепился за угол клумбы. Надо бы вернуться и распутать его, но я слишком устала. Дергаю, стараясь не напрягать мышцы живота, — и шланг, чуть не разорвавшись, слетает. Я лечу вместе с ним кувырком на клумбу, где растут майоран, помидоры и баклажаны, снабженные табличками «ПОМ» и «БАК» соответственно. Я оглядываюсь, пытаясь понять, не стерла ли с лица земли молодую поросль, и мне стыдно за свою неаккуратность. Я слишком устала, чтобы немедленно подняться, поэтому решаю посидеть.

Именно здесь Рафферти меня и находит — покрытую грязью и зеленью, в окружении фуксий, над которыми носятся колибри. Должно быть, при падении я раздавила мяту, потому что ее запах повсюду. Мята заполонит все грядки, если ей позволить. Помню, как Ева объясняла мне это. С мятой нужно быть осторожной. Надо держать ее в «рамках».

Рафферти идет по следу от шланга вплоть до логического завершения — то есть до того места, где валяются мои сандалии. Он останавливается и смотрит на меня, потом на колибри.

— Даже спрашивать не буду, — говорит он, отмахиваясь от колибри как от мухи, и наклоняется, помогая мне встать.

Я отряхиваюсь и изучаю ссадины. Рафферти лезет в карман за ключом. Заодно оттуда вываливается всякая мелочь, в том числе старая никотиновая жвачка в потрепанной обертке. Он протягивает мне ключ.