Чистый четверг - [9]

Почему-то почти всегда, в момент, когда пароход плыл мимо нашего лесосплава, кроме нас детей, на берегу оказывалась и Зина-капуста. Она всматривалась в него, точно хотела что-то вспомнить. Порой нам даже казалось, что она начинала вспоминать то, от чего спадут с нее злые чары, и станет она такой, как все.

* * *

Однажды пароход не прошел мимо, а причалил к пристани. Он оставил на берегу красавицу. «Артистка, — прищурил свои зеленые глаза всезнающий Санька, — глянь-ка какие туфли».

Да, такого я еще никогда не видел: на артистке были белые туфли с дырочками и на стеклянных каблуках, отчего она парила над землей. Даже дырочки на ее туфлях были не такие, как на моих многострадальных ботинках, а для украшения.

— Крымдышин, — показал Санька на голубое платье незнакомки, — когда сеструха замуж пойдет, мать ей обещала такое, ты рот-то закрой, а то ворона залетит…

«Какой там крымдышин… — стучало мое сердце где-то у горла, — наверное, ее платье было сшито из речного тумана. Вот такой и была та, Митяева русалка. За такую и я бы в речку…» — подумалось мне.

Артистка оказалась женой нового начальника лесосплава. Он поднял и поцеловал двух совершенно одинаковых белобрысых девчонок, а потом подошел к ней… я даже зажмурил глаза: немыслимо было представить, что он посмеет прикоснуться к ней…

А матросы выносили бесчисленный багаж. Мы впервые увидели такое количество сумок, чемоданов, у нас для этих целей были деревянные сундучки. Ребятня с готовностью бросилась помогать нести, Зина тоже потянулась за сумкой, но я выхватил ее, стараясь прикрыть дурочку от взгляда красавицы. Мне стало страшно, вдруг Зинино убожество испугает красавицу, и та уедет от нас.

С того дня Саня напрасно ждал меня на бревнах, я крутился возле дома начальника лесосплава. Я старался стать им полезным: сбегать в магазин, помочь домработнице. В конце концов они привыкли ко мне.

— Какая милая мордашка у этого замарашки, — говорила грудным голосом красавица. Она брала меня за подбородок своими душистыми руками.

— Посмотри, — обращалась она к мужу. — Только вот цвет лица землистый какой-то: наверное в младенчестве плохо кормили. Она задумывалась и продолжала: «А лицо на диво тонкое…»

И я никак не мог разобраться в своих чувствах: обижаться ли мне, что я замарашка или радоваться тому, что у меня тонкое лицо.

А вообще-то она могла говорить что угодно, только бы иногда прикасалась ко мне своими душистыми руками, пахнущими лесом, в котором цветут ландыши, и у меня кружилась от этого голова. Было странно, что живое тело может излучать такой дурманящий запах. Это уже взрослым я узнал о существовании духов, а тогда был потрясен. Еще недавно мне нравился запах маминых рук, которые пахли рыбой и сеном.

Как на крыльях я летел в этот двор, где, подставив лицо скудным лучам северного солнца, сидела в гамаке она. Мне нравилось в ней все, естественным казалось даже то, что она ничего не делала: привезла с собой домработницу. Часами красавица сидела и смотрела на другой берег, где темнел серебряный бор, вслушиваясь в журчание ручья, сбегающего у их дома в реку. Казалось, что само время замедлялось рядом с ней и становилось тягучим и полусонным. Словно муха в янтаре, я сам застывал рядом с ней в немом восторге своего непонятного чувства.

Я был счастлив выполнить любую просьбу: поднять ножнички, улетевшую закладку.

Но не только меня тянуло к этому дому.

— Это что еще за чучело, — показала как-то хозяйка дома на серую тень за забором.

— Да это Зина-капуста. Она чокнутая, — сказал я. — А так ничего, добрая.

— Дура, что ли? — спросила красавица.

— Нет, не дура, а блаженная, так моя бабушка говорит.

А Зина, почувствовав, что речь идет о ней, подошла ближе, улыбаясь.

— Что за лохмотья на ней? Она что же, нигде не работает, живет на милостыню? — обтачивая ногти, спросила моя артистка.

— Нет, она чистит помойки и сортиры.

— Ты хочешь сказать: туалеты, — сморщила она свой нос.

— Ну да, тувалеты, — эхом ответил я.

— Что ни говори, но намного гуманнее было бы освободить общество от таких вот, — брезгливо скривила губы красавица.

— Гуманнее, — повторил я непонятное, но почему-то показавшееся мне страшным слово.

— Вели ей уйти, — ласково улыбнулась мне она.

Я долго шел к забору. Как бывает в страшном сне: идешь-идешь и все на одном месте.

— Пошла вон, — даже для себя неожиданно зло крикнул я Зине. — Слышишь, пошла вон, — голос у меня вдруг сорвался на визг.

* * *

А потом была зима. Что это была за зима! Мы, лесосплавские мальчишки, набивали на деревянные коньки металлические полоски от консервных банок и привязывали их к валенкам. На реке, неподалеку от нижнего склада, там, где от складского фонаря падал свет, мы расчистили маленький каток. Я даже плохо слушал своего любимого учителя литературы, потому что думал о том, когда же наконец побегу туда, на реку. Мне, и только мне было позволено нести настоящие коньки на ботинках, возможно потому, что лучше меня из мальчишек никто не катался.

— Бесстыдница, — плевали лесосплавские бабы вслед, — совсем бы разделась. Но вслух высказываться не решались: все-таки жена начальника.

Я же ничего красивее не видел. Ее розовый костюм был оторочен мехом. На ней была коротенькая юбка, как у фарфоровой балерины, которая невесть какими путями попала в наш деревенский дом.