Чистый четверг - [10]

— Ты че в холуи нанялся, — преградил мне как-то дорогу Саня, — втюрился что ли в эту…

— Ах, ты гад! — впервые почувствовал я такую ненависть, что от нее зазвенело в голове. — Ты про кого это так?

— А конечно б… Вон выставила ляжки наружу, — сплюнул Санька и побледнел. Я размахнулся и вмазал в его курносый нос. Кровь брызнула на снег, но мне не было его жалко.

— Ты мне больше не друг, — зажал Санька снегом нос.

— А я плевал на тебя, — с трудом разжал я непослушные, словно замерзшие губы.

Что он понимал в красоте, этот рыжий Санька… Разве он может понять, как здорово, взявшись за руки, нестись с ней по кругу крошечного катка. Только огоньки на берегу мелькают перед глазами и ее румяное лицо с золотыми завитками на лбу… как можно на такую красоту этаким словом. «Дурак, ой дурак», — уже беззлобно думал я, вспоминая о Саньке.

Впервые после войны нам в школе дали подарки. От такого богатства у меня просто закружилась голова: конфеты, настоящие, обсыпанные сахаром, орехи и печенье. Я сразу же подумал, что отнесу подарок ей. В длинной до полу шинели отца, на мой взгляд делающей меня настоящим мужчиной, прижав к груди кулек, из которого съел только одну конфету, я прибежал к единственному для меня во всем поселке окну. Давно не было таких морозов даже в нашем студеном краю. Ветер сбивал с ног, брови и ресницы мои заиндевели.

Заглянув в окно, я увидел аквариум с золотыми рыбками, а сразу за ним елку, на которой висели орехи, яблоки и еще золотые шары. Потом уже я узнал, что это были апельсины. Но это было потом, в другой, взрослой жизни. Отсюда, с улицы, аквариум и елка казались одним неземным миражом.

Холода я не чувствовал и старался рассмотреть в проплывающих тенях ее, и увидел… Она была с распущенными волосами, так наши замужние бабы никогда не ходили, да и девки тоже косы заплетали. Но ей и это очень шло. Иногда ее лицо проплывало где-то рядом с золотыми рыбками… Но вот с обратной стороны аквариума я увидел огромные глаза одной из близнят.

«Заметили, — мелькнула мысль, — надо бежать, положу только на крыльцо кулек и… Но там так тепло», — я вдруг почувствовал, как замерз.

Кто-то вышел на крыльцо, и мое сердце подскочило к горлу: «Она?»

— Мальчик, — услышал я голос их домработницы, — иди сюда, тут тебе хозяйка милостыню велела передать.

Улыбаясь, и еще ничего не понимая, я шел к крыльцу.

— Вот, на, — сунула она в мои замерзшие руки яблоко, еще что-то, что посыпалось к моим ногам. — Ну, что же ты не держишь? Да у тебя нос и щеки побелели. Иди домой, иди с Богом, — она подтолкнула меня с крыльца. Но идти я не мог: что-то странное произошло со мной, чьи-то холодные руки словно сжали мое сердце.

Я не удивился, когда кто-то накрыл мои плечи и, ласково и непонятно приговаривая, повел за собой.

* * *

Звякнуло ведро… Потолок белый, а на нем зайчики отражаются от студеной воды.

— Пить, — сказал я, но оказалось, что не сказал, а пискнул.

— Господи, очнулся, — запричитала бабка Аксинья.

— Сыночек, — надо мной склонилось исхудавшее, словно из него кто-то выпустил воздух, материнское лицо.

— Ну что, сынка, показал задницу безносой, — захлопал надо мной красными глазами отец и шаркнул ладонью по небритым щекам.

Весь день они подходили ко мне и смотрели на меня глазами, похожими на Красавкины: добрыми и со слезой.

А вечером, как всегда, бабушка встала на колени перед образами. Она не знала, как я теперь понимаю, ни одной молитвы и сочиняла их, а вернее, сотворяла каждый раз заново. Вот и сейчас я с удовольствием вслушивался в ее хрипловатый, простуженный голос: «Господи, спасибо тебе за мальца. А и то правда, на что он тебе нужен: ни ума, ни силы. Уж коли нужна тебе душа грешная, не побрезгуй, возьми мою. Мне уж и пора предстать перед очи твои, призови. А ему дай оклематься, подняться, жизни отведать. Ведь нет яда слаще нее. Да прошу тебя, Боже, поласковее прими душу рабы твоей грешной вновь преставленной блаженной Зинаиды… Дай ей, Господи, отдохновения. Она заслужила за муки свои покоя. Спаси и сохрани нас грешных…»

— Бабушка, слабо заговорил я, — а что такое вновь преставленная раба Божия?

— А ты не спишь, касатик? — еще не остыв от сотворения молитвы зашептала она. — Пока ты в тифозной горячке горел, беда у нас приключилась великая.

Бабка Аксинья мелко-мелко закрестилась: «Прибрал господь Зинаиду, не иначе, как в рай прибрал, сердешную. Да… Безродную мытарицу…»

— Как, — перебил я бабку, — она что же, умерла?!

— Умерла, внучек, умерла, — всхлипнула бабушка, — и похоронить-то было некому, миром похоронили.

— А что же, у нее и родных не было?

— Как не быть, были, но она же из сосланных, они из-под Камышина. Страховы тоже оттуда. Вот Варвара и рассказала, что какой-то нетопырь оговорил ихнюю семью, Зинаидину, значит, — бабушкина голова мелко тряслась, — она из большой семьи, но из работящей. Вот у них и был достаток в доме. Кто-то, видно, позавидовал, чтоб ему ни дна ни покрышки! Мол, кулаки они. А какие же они кулаки, когда у них на 12 душ два живота — одна корова да одна лошаденка.

Бабушка гладила меня по голове своей большой, но теперь такой слабой ладонью: «От тюрьмы да от сумы, касатик, и Бог не убережет, если злой навет кто наведет. Вот их с мужем, да сеструху ейную с мужем и посадили. Стариков-то родителей трогать не стали, а детей у них, как у врагов народа, отобрали — и в детдом».