Чистое золото - [131]

Она сдерживалась, думая, что Саньке, опытному работнику, несколько обидно стать под начало девчонки, потому он и паясничает. Привыкнет со временем — лучше не раздражать его.

Обедали все вместе. Андрей предложил соединить принесенные продукты.

— Правильно! А завхозом выберем Зину, — поддержала Тоня.

Никто не протестовал. Зина молча отобрала у ребят их запасы и принялась за дележку.

— А ведь не миновать ставить тут раскомандировку[17], — сказал Санька, закуривая после еды.

— Зачем?

— Шутишь — скоро снег пойдет! Целый день на холоду работать трудно. Поставим тепляк, железную печку. Дров здесь сколько хочешь… Обедать будем в тепле, чайник большой притащим. — Яркие зеленые глаза Саньки оглядывали площадку: — Вот там, пониже, под кедром, поставим.

— Мы права не имеем на это время тратить. Обязательство взяли? Взяли. Собственными удобствами некогда заниматься.

— Да ну? — прищурился Маврин. — А ежели, Антонина Николаевна, и обязательство выполним и домик поставим, тогда что?

— Ясное дело! — вмешался Андрей. — Можно иной раз и остаться подольше и в воскресенье прийти…

— Теперь поспать часочек хорошо! — неожиданно заявил Маврин. — А, ребята»? Пойдем в лес подальше, сухих листьев сгребем… Знатно всхрапнуть можно!

— Ты что, с ума сошел? — всполошилась Тоня.

— А что? Нельзя разве? — с преувеличенным испугом спросил Санька. — И верно, я и забыл, что начальство строгое. Ну, нельзя так нельзя.

Все эти шутки были довольно невинны, но злили Тоню. Андрей, понимая, что его приятель пересаливает, с опаской поглядывал то на Маврина, то на бригадира.

Груды досок и бревен по сторонам площадки росли, и копер постепенно таял. Но таскать становилось все тяжелее. Тоня мысленно ругала себя неженкой, но терпеливая Зина вдруг сказала:

— А потяжелее здесь, чем в шахте, хоть и на воздухе.

— Ну, у нас с тобой в шахте работа была вовсе пустяковая.

— Не скажи! Тоже натопчешься… Хронометражистка как-то намерила, что я не меньше пятнадцати километров за день прошагаю.

К вечеру Маврин заскучал, объявил, что он устал и что для первого дня можно кончить, не дожидаясь гудка. Тоня опять заволновалась:

— Саня, не занимайся дезорганизацией бригады!

— Это я-то занимаюсь дезорганизацией? Эх, Антонина Николаевна! Любишь ты страшные слова.

Домой возвращались в сумерках. Несмотря на показное отлынивание Маврина от работы, Тоня чувствовала, что сразу был взят настоящий темп, без проволочек.

— Ты, бригадир, пилы не забудь выписать, — серьезно сказал Санька. — Лес для тепляка надо готовить помаленьку. Пойдет в дело и разобранный копер.

— Зайду как-нибудь в инструментальный склад, — отозвалась Тоня. — Плохо, что на себе весь инструмент приходится таскать.

— Да, подвесная дорожка стоит. Строительство впрок лесу себе наготовило… Ну, это пустяки, дотащим все что нужно!

«Вот бы он был всегда такой!» — подумала Тоня.

На обратном пути их прохватило дождем, и Тоня, неблагоразумно надевшая башмаки, а не сапоги, промочила ноги. Тяжело шагая в мокрой обуви и отсыревшем ватнике, она радовалась, что скоро будет дома. А Маврин, веселый, как птица, и такой бодрый, словно не махал целый день топором, отправился в Белый Лог заниматься, причем сказал, покосившись на Тоню:

— После работы в таких невыносимых условиях мне алгебра как теплый душ покажется.

А у Тони уже не было сил ни обидеться, ни улыбнуться. Придя домой, она с наслаждением напилась чаю и легла. Отец сидел в своей комнате. Тоня слышала, как он шелестел газетой и покашливал. Обида снова завладела ею. Вместо того чтобы ободрить дочь, помочь советом, он опять оттолкнул ее, не хочет ни говорить, ни смотреть.

Может быть, когда бригада спустится в старую шахту и найдет там золото, он смягчится? Да нет, он был бы рад, если бы это сделали другие, а не она. Ну что же, больше Тоня не будет искать случая помириться. Как он может подозревать ее в каких-то низостях, будто она сманила Маврина уйти из шестой шахты!

Тоня вздохнула по-ребячьи, прерывисто. Мысли ее начали путаться.

«А Лиственничку мы все-таки поднимем!» — сказала она себе засыпая.

Николай Сергеевич тоже прислушивался к шороху в комнате дочери и вышел пить чай, когда Тоня затихла.

Досада, горечь, любовь и злоба душили его, раздирали на части. Уезжая, он думал отдохнуть, пережить обиду в санаторной тишине. Начал как будто успокаиваться, и на тебе: вернулся — и сразу попал на собрание, где дочка ораторствовала, «выступала с предложением»! И предложение-то не свое, у отца взято! Пока он соображал да размышлял, как лучше и умнее поднять разговор о Лиственничке, Тоня уже спроворила. И руководство, оказывается, не за что винить. Может быть, не горячись он, не говори так резко с Кагановым, Михаил Максимович давно бы рассказал ему, что директор и парторганизация сами задумываются над восстановлением старой шахты. Выходит, не на кого обижаться!

Именно это сознание сейчас и сердило Николая Сергеевича. Пока он чувствовал себя правым, мог обвинять руководство в косности и неповоротливости, ему, кажется, было легче.

А теперь это важное дело поручено Тоне. Что она там натворит? Ни опыта нет, ни соображения! Непосильное бремя на себя взвалила. Одно упрямство, конечно… На самую грязную работу лезет, ходит в ватнике и сапогах, а он всегда представлял ее окруженной книгами, красиво одетой, в светлых, просторных залах института… Никто понять не может, каково отцовскому сердцу! Каганов вчера подходит так вежливо: «Ну, Николай Сергеевич, не сердитесь больше на меня? И на Тоню перестаньте сердиться. Отличная девушка!»