Чисто женская логика - [2]

Такое примерно было у нее выражение лица.

— Что-нибудь не так? — спросил директор, смешавшись. Звали его, как и бывшего мужа Касатоновой, Федором Ивановичем, а фамилия у директора была Хилов, хотя хилым его назвать нельзя было никак, скорее наоборот. Он был обилен не только лицом, но и всеми остальными частями тела, все у него было обильное — зад, шея, складки, разбросанные по всему телу разнообразно и с выдумкой.

— А что не так? — спросила Касатонова, прекрасно сознавая всю дурь своего вопроса. Она была обижена и, как всегда в таких случаях, впадала в неуправляемый кураж, играючи и забавляясь, переигрывая любого собеседника, с кем бы ей ни приходилось сталкиваться.

— Я подписал ваше заявление, — промямлил Хилов, теряя нить разговора. — И вот теперь... — Говорите, говорите, Федор Иванович, — мерцала широко раскрытыми глазами Касатонова.

— На пенсию, — брякнул Хилов и, повертев телефонную трубку в руке, положил ее на аппарат.

— Я чрезвычайно вам благодарна! — с подъемом произнесла Касатонова. — Мне было очень приятно.

— Что приятно?

— Присутствовать.

— Где? — осел в кресле Хилов.

— При подписании.

— Господи... Каком подписании?

— Заявления, — глаза Касатоновой были все так же распахнуты, но теперь и губы ее чуть приоткрылись, неплохие, между прочим, губы, наполненные, вполне еще сохранившиеся.

— Какого заявления? — тихо спросил Хилов, припав грудью к столу.

— Моего.

— Ах, да... Вы уходите на пенсию. Поздравляю.

— Интере-е-есно, Федор Иванович! Ничего, что я вас так называю? Вы мне как муж... — Что?!

— Моего мужа тоже звали Федором Ивановичем. У меня сын от него. Алексеем зовут, — куражилась Касатонова.

— Да, неловко вышло... Извините.

— Вы мне что-нибудь подарите на прощание? От коллектива, естественно.

— А что бы вы хотели?

— Шаль с каймою! — Касатонова поднялась и, не меняя изумленного выражения лица, вышла из кабинета. В приемной она отдала секретарше Зиночке подписанное заявление, прошла в свой кабинетик, молча, скорбно собрала, выгребла из письменного стола все свои пожитки — туфли, тюбики с губной помадой, недоеденную плитку шоколада, которую подарил какой-то расщедрившийся автор, сломанный зонтик, детектив без обложки и названия. Впрочем, последних страниц тоже не было, но это нисколько Касатонову не смущало — в подобных случаях она додумывала окончания сама, и они ее вполне устраивали. Кстати, часто, купив нечто в мягкой обложке, она тут же обрывала первые и последние страницы вместе с залитой кровью обложкой, украшенной пистолетами, ножами, кастетами, кусками тел. Ей было интересно воссоздавать события, которые остались в урне возле книжного прилавка. И ничего, получалось. Это была своеобразная игра и, как и все на белом свете, она не была случайной, судьба словно готовила Касатонову к другим событиям, к другой жизни, полной неожиданностей и загадок.

Дождь пошел сильнее, застучал по пластмассовому навесу над балконом, в лужах на асфальте раздробились отражения фонарей, шуршание машин по шоссе сделалось слышнее. Касатонова достала еще одну сигарету, не глядя, нащупала за спиной на подоконнике коробок спичек, прикурила. Время было позднее, окна в соседних домах начали постепенно гаснуть, машины проносились все реже, и даже голоса под грибками в детском саду явно поутихли. То ли молодежь занялась чем-то более серьезным, то ли попросту разбежалась. Где-то внизу хлопнула дверь, и Касатонова краем глаза увидела женщину в светлом плаще и под темным зонтиком. Она легко сбежала по ступенькам крыльца и свернула за угол.

Жизнь продолжалась.

Но насладиться сигареткой Касатонова не успела — в комнате зазвонил телефон. Она по привычке положила недокуренный бычок на палец и лихо запустила его в мокрую, посверкивающую в свете фонаря листву.

— Да, — сказала она. — Слушаю.

— Это я, мам, — звонил Алексей. — Ты как там, жива?

— Местами.

— Дух боевой?

— Без комментариев.

— Но жизнь продолжается? — сын пытался расшевелить ее, придать бодрости, втянуть в разговор легкий, быстрый и бестолковый, вывести из состояния сосредоточенной печали.

— Иногда мне тоже так кажется, — со вздохом произнесла Касатонова, окидывая взглядом полки, уставленные книгами, которые она собирала последние тридцать лет — в командировках, во всяких медвежьих углах, торчала сутками в очередях, господи, ночи проводила в очередях, чтобы подписаться, и на кого! на Пушкина, Достоевского, Толстого... — Заявление подала? — задал, наконец, Алексей главный вопрос, ради которого и решился на поздний звонок.

— Подала.

— Подписал?

— Подписал.

— И ты теперь вольная птица?

— Вольней не бывает.

— И что? Никакой радости?

— Знаешь, Леша... Не могу ничего на это ответить. Сама путаюсь в показаниях... Ох, прости, не в показаниях, в ощущениях. Их так много и они такие разные... — Но ты смеялась весело и переливчато, вертелась на одной ноге, стреляла шампанским и разливала его по вашим конторским стаканам, черным от чая и кофе... — С девочками посидим попозже, здесь, у меня... В конторе не хочется. А с остальным... Боюсь огорчить — ничего из того, что ты перечислил, не было.

— Тебе что-нибудь подарили?

— Догнали и еще раз подарили.