Чистая кровь - [5]

Третий тост дед произнес, как и положено в наших краях, за умерших. Он перечислил всех близких родственников — и я впервые узнал, что умер брат моей матери — и почему-то особенно выделил отца.

Отец умер лет пятнадцать назад, когда я был уже в Германии и работал в представительстве фирмы ***. Меня уведомили об этом сухой и короткой телеграммой (тогда еще ходили телеграммы, а интернета и электронной почты не было в Алунте). Подробностей я так и не узнал, да и не хотел знать: мне было не до них, а до себя, надо было строить карьеру, да и с личной жизнью тогда были проблемы.

Дед и сейчас не сказал ничего определенного о том, как умер мой отец (а ведь ему оставалось меньше года до пятидесяти — в таком возрасте у нас мужчины обычно не умирают своей смертью).

Помянул он и моего старшего брата Консту, который не так давно разбился на мотоцикле. Я вообще не понимаю, как на нашем острове по нашим горным дорогам можно гонять на двух колёсах: разве что как способ самоубийства. Да и на четырёх, вообще-то. Не зря, ой, не зря по обочинам дорог столько крошечных часовенок в честь погибших…

Три тоста, три бокала, выпитых до дна — это бутылка красного. Я не привык столько пить, тем более, так быстро. Несмотря на похвальные качества нашего вина, меня повело, в голове шумело, и я уже не очень хорошо соображал, тем более, что всё это наложилось на тяжелую дорогу и короткий, урывками, сон. Но выйти из-за стола без разрешения не могло бы прийти в голову человеку, воспитанному в Алунте, в семье Триандес. И я мужественно терпел, сосредоточившись на двух вещах: не сказать ничего глупого и не заснуть прямо за столом.

Четвертый тост был неизбежен, как наступление восхода после ночи. Он был за процветание дома Триандес, за что снова стоило выпить до дна.

Мне стало одновременно весело и грустно; хотелось пожаловаться матери на несправедливость жизни — и в то же время спать. Как всегда, когда выпью лишнего, я зажмурил левый глаз: он у меня видит хуже правого, и, если я пьян, мне это мешает.

В какой-то момент я заметил, что дед пронзает меня взглядом своих темно-карих очей. Я поднял взгляд, и дед, обратившись ко мне, сказал что-то, чего я не понял. Я, кстати, еще в аэропорту заметил, что понимаю не всё, что говорят мои соотечественники — и, видимо, говорю не совсем так, как они. Все-таки два десятка лет в другой стране, где мне практически не приходилось общаться на нашем языке, не прошли даром.

Дед заметил, что я его не понимаю, но, видимо, приписал это вину, а не отсутствию языковой практики. Он нахмурился и велел мне идти спать — снова таким тоном, будто говорил с червём, выползшим из-под камня.

И я пошел спать. Не сам: меня кто-то провожал, возможно, тот же Алекси.

Не помню.

4

Спал я ужасно.

Я точно знаю, как я умру: во сне, от удушья. Это называется "ночное апноэ": стоит глубоко уснуть, как нёбо и язык перекрывают дыхательные пути, и человек просто перестает дышать. Потом, если повезет, просыпается от недостатка воздуха, с колотящимся на запредельной частоте сердцем, и лихорадочно, судорожно, многократно вдыхает, пытаясь расправить легкие и загрузить себя кислородом.

И так — много раз за ночь, иногда каждые несколько минут. Выспаться при этом невозможно, встаёшь разбитый, с тяжелой пустой головой и вялостью во всех членах.

Такое часто бывает у людей грузных (а во мне сейчас больше двадцати килограмм лишних), склонных к храпу из-за чрезмерно мягкого заднего нёба, а также при проблемах с носоглоткой (у меня смещена носовая перегородка — результат драки в баре еще на первом курсе. Это можно поправить хирургически, но у меня то денег не было, то времени. Да и боюсь я, честно говоря: операция довольно болезненная, хотя и делается под местной анестезией).

В те недолгие моменты, когда я всё-таки спал, мне снилось что-то жуткое и сумбурное. То я бегал по всей усадьбе, не то за кем-то, не то от кого-то. То меня кто-то душил, то я принимался душить кого-то, причём утром, окончательно проснувшись, я все еще чувствовал чужую дряблую шею под пальцами — и как ломаются хрящи в горле.

И странным образом это душили меня, и дряблая шея была моя, и я задыхался, хрипел, пытаясь поймать воздух остатками сломанной гортани…

И еще там было чье-то жуткое лицо, с неправдоподобно красивыми, как у древней статуи, но перекошенными в злобе чертами и совершенно безумным взглядом, который искал меня — а я как-то знал, что если этот взгляд поймаю, то мне конец.

Спать хотелось по-прежнему, но я не решился больше засыпать. Я огляделся. Я лежал на полу, на пыльном половике, одетый. Видно, во сне свалился с кровати и не заметил. Кровать была знакомая, старая, еще моя — я был в той самой комнате, в которой жил перед отъездом — в МОЕЙ комнате.

С трудом и кряхтением поднявшись, чувствуя боль и ломоту во всём теле, я подошел к окну. За ним был привычный пейзаж, который я всегда любил (я и комнату эту выпросил себе когда-то из-за него): внизу, под скалой, лежала бухта, по зимнему времени практически пустая; на автостоянке, вытащенный на берег, расположился кораблик дядюшки Стано, мимо которого с видом деловитым и занятым шел мрачный пятнистый кот; круглый фонтан посреди маленькой круглой площади был отсюда почти не виден под разросшимися платанами — а когда я уезжал, они его почти совсем не закрывали.